Он вспоминает: "В армии я немного занимался современным пятиборьем. Бежишь, бывало, кросс — последний километр, в груди как кол торчит, ноги подгибаются. Бежишь и думаешь: "Будь подо мной лошадь, я бы ее уже начал пороть". Я и не бью их потому, что всегда эту мысль свою помню. Я когда с ними работаю, жду, что они сами то или другое захотят сделать. Ставлю в определенные условия и жду".
"…Мне нравится процесс общения с лошадью. Процесс совершенствования. Видишь, как она — растет, растет, растет: жеребенок, жеребчик и вот уже конь, такой красавец…"
"…А вообще не столько ты ее воспитываешь, сколько себя".
В 1976 году, заняв на Олимпиаде в Монреале шестое место, Угрюмов сразу после этого отдал своего Сайда, идеально выезженного рыжего арабо-тракена тигриной грации, Ирине Карачевой — ученице. Поступок казался неожиданным, нелогичным, как ни объяснял Виктор Петрович, что, во-первых, он всей душой полюбил Белоруссию с ее добрыми, бесхитростными, трудолюбивыми людьми и изо всех сил возжелал сделать ей когда-нибудь подарок — добиться, чтобы сборная республики стала сборной страны, а во-вторых, заявлял Угрюмов в свойственном ему стиле, когда он на Сайде, у него в стране нет конкурентов, а ему так жить неинтересно.
В 1978 году Угрюмов совершил другой нелогичный поступок — взялся помогать Петушковой.
Ну тут, по-моему, в изрядной мере сказалось личное отношение Виктора Петровича к Лене. И ее ученость, и спортивное мастерство побуждают Угрюмова считать ее образцом, высоким примером для подражания, более же всего иного — трудолюбие.
В пору, когда возникло их содружество, прекрасный Пепел состарился, так сказать, "ушел на пенсию", и она взяла молодого Абакана. За два года они уже многого достигли — в частности, завоевали в составе сборной страны «серебро» на чемпионате Европы. Но кое-что у коня еще не ладилось, особенно пассаж и пиаффе. Навыки исполнения этих элементов и принялся шлифовать Угрюмов.
В 1979 году на Спартакиаде народов СССР Петушкова на Абакане была второй, проиграв лишь самому Виктору Петровичу и выиграв у Карачевой.
Угрюмова, впрочем, это не огорчило: он смотрел дальше, смотрел в олимпийский восьмидесятый. Видел сборную страны состоящей из них троих.
Но судьба решила иначе. Весной восьмидесятого трагически погиб Абакан: Петушкова осталась без лошади и, следовательно, вне команды. Потом тяжело заболел Сайд, в команду не смогла попасть Карачева. Их заменили Юрий Ковшов и Вера Мисевич. И наконец, уже перед Играми у самого Угрюмова, включенного в сборную, простудился и заработал ревматизм новый его конь, Шквал.
Виктор Петрович в Битце выступал. Но чего это стоило! Как мог он восстанавливал лошадь, делая припарки, по секундомеру вымеряя время разминки — на какую погоду сколько.
Уже в ходе турнира один специалист упрекнул его: "Что ж ты, такой мастер, менку ног не можешь лошадь заставить как следует делать?" Разговор шел возле денника, и Угрюмов велел конюху вывести Шквала, прогулять по коридору. "Зашкандыбал мой бедняга, и тот товарищ только руками развел".
В командном зачете Олимпиады наши победили, Угрюмов на Шквале был третьим.
Потом у него появился новый, молодой конь — соловый тракено-ахалтекинец Енисей. Все опять начиналось с самого начала.
Снова въезжал в манеж стройный всадник, горделивый и недоступный, сжав в нитку губы, строго сузив глаза под полями цилиндра. А за полчаса до того, натягивая сапоги и пристегивая шпоры, он тоненько, по-детски приговаривал: "Ой-ой, божечки, как я волнуюсь, ой, как боюсь, ой-ой…"
Что это?
Да система.
Где ни копни, все у него система. Он, видите ли, заметил, что ему легче выступать, когда он чувствует беспокойство, тревогу. Вот и тревожит, и беспокоит себя. И своих учеников — тоже. Если видит, что они беспечны. "Чего вы развлекаетесь, другие-то вон лучше вас ездят".
Зато после соревнований он их не критикует. Только до. Он рассказывает притчу, как некто, послав сына за молоком, тотчас отвесил ему затрещину. "За что, батя?" — "Чтоб не разлил". — "Так надо потом, если разолью". — "Потом поздно будет".
В кабинете высокого начальства Угрюмов способен уверенно заявить, что берет на себя обязательство еще раз стать олимпийским чемпионом. Только нужно ему для этого то-то, то-то и то-то. По принципу "проси больше, дадут меньше".
Но ничего для себя — только для дела, для лошадей.
После Олимпиады ему предлагали новую квартиру — больше и лучше нынешней. Отказался. У него, понимаете, отличные соседи по дому, особенно один — слесарь-ремонтник железнодорожного депо, такой же, как он сам, увлеченный своим делом человек.
Личной машины Угрюмов не хочет. Возни с ней много, а у него забот и с лошадьми хватает. И вообще, у него своеобразное отношение к транспортной проблеме: отправляясь на соревнования, мягкому креслу самолетного салона или купе скорого поезда предпочитает коневозку — фургон, в котором везут лошадей. Уж он о них за дорогу все узнает, а кроме того, насмотрится всласть на леса и поля, поест у костерка, поспит под звездным небом…
Человечество, по-моему, делится на две категории — людей субботы и людей понедельника. Одни ждут не дождутся отдыха, другие — утра, чтобы стремглав бежать к своему делу.
Так ждет Угрюмов свидания с лошадьми.
РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ ЕЛЕНА ПЕТУШКОВА
7
Чтобы верно очертить течение жизни, мне пришлось бы, возможно, каждую страницу разделить пополам, и на одной половинке писать о спорте, а на другой — об учебе, о науке, поскольку в обеих областях события развивались параллельно и главные точки почти совпадали во времени: поступление в университет и начало занятий выездкой, поступление в аспирантуру и включение в сборную.
Когда решался вопрос о моей аспирантуре, на кафедре знали, что я спортсменка, и это было единственной причиной, по которой руководитель кафедры академик Сергей Евгеньевич Северин несколько сомневался во мне.
Впрочем, думается, мне удалось рассеять эти сомнения, и по окончании аспирантуры я получила от Сергея Евгеньевича лестное предложение поехать на десятимесячную стажировку за границу. Огромный был соблазн, но прервать на такой долгий срок тренировки, оставить Пепла я не могла.
Быстро окончить аспирантуру мне помогло приличное знание английского. Первый год занятий уходит на подготовку кандидатского минимума — на философию и иностранный язык, и аспирантам задают переводить жуткое количество «страничек». А я сдала язык тотчас, чем освободила себе время.
Английский у нас еще в школе преподавали очень хорошо, а в университете — опять-таки для экономии времени — я взялась сразу читать неадаптированные книжки. С первой мне приходилось чуть ли не за каждым словом лазить в словарь, со второй пошло легче, с третьей — еще легче. Но известно, что между пассивным пониманием языка и активным владением им, умением разговаривать высится психологический барьер, и, чтобы перепрыгнуть его, нужно было усилие, особенно трудное для меня при моей закомплексованности. Помню, попав в первый раз на чемпионат Европы в Данию в 1965 году, я, уже очень прилично зная английский, каждое утро по большой дуге обходила портье отеля, чтобы не говорить ему простого "здравствуйте".
Переступить же барьер меня, как и многих людей, заставила необходимость: на соревнованиях за рубежом нужно было общаться со спортсменами и тренерами из других стран. Для этого вполне хватало английского, и когда я ради собственного удовольствия взялась за французский, то занималась им лениво и дальше умения читать Сименона без словаря не пошла. Вообще, я убедилась, что для меня нужно ощущение настоятельной необходимости — одного удовольствия мало.
Кто-то из знаменитых ученых в шутку сказал, что наука есть способ удовлетворения собственного любопытства за государственный счет.
Когда читаешь научные статьи, кажется, что строгая логика изложения почти не оставляет места, для творческого воображения, настолько естественным и органичным представляется каждый этап, каждый последующий шаг в работе. Это обманчивое ощущение объясняется тем, что все уже сделано, все получено, устоялось. Прежние сомнения, ложные шаги и тупики отметены, поиски и находки разложены по полочкам.