Но я так уклонился от путешествия и от настоящей цели его, что теперь необходимо бросить взгляд назад, на пространства, которые я оставил за собой. Выехав в начале июля из Самаровой, я целый месяц разъезжал в различных направлениях по Оби до Силярского. Вся эта страна была наводнена в это время весенним разливом; на широкой, безбрежной водной поверхности глазу не представлялось ничего, кроме полузатопленных деревень да небольших островов. Повсюду царили беда и горе. Вследствие необыкновенно сильного разлива многие остяцкие семейства должны были оставить жилища и бежать в леса, где приходилось питаться только тощими зайцами. Тем, у кого были лошади и коровы, стоило немало труда сохранить их. Весенняя рыбная ловля всюду была очень неудачна, а начать ловлю обыкновенным летним способом, т.е. неводами, не было никакой возможности, потому что и к концу июля все берега, способные для этой ловли, находились еще под водою. Точно так же не сбыла еще она и с лугов, и это лишало надежды запастись на зиму сеном, потому что близилась уже и осень с своими ночными морозами и холодными северными ветрами, естественно, вредными для растительности, хотя и благотворными тем, что очищают воздух от сырых и удушливых туманов, которые тотчас по стечении воды начали подыматься из болотистой, покрытой илом почвы. Туманы эти тяжелы для слабой груди, и на мою они начали действовать так дурно, что, пробыв несколько дней в Балы[42], я принужден был покинуть это отравительное гнездо, где в довершение всего воздух заражался еще невыносимой вонью от гнилых рыбьих внутренностей, жарившихся на солнце.
Когда я оставил Балы, вид Оби начал несколько изменяться. До сих пор во все время моего плавания я не видал сухого места хоть на русскую версту длины, а теперь на пути от Балы постоянно видны были оба берега реки. Они очень низки и, очевидно, были залиты, потому что почва везде была покрыта вязким илом (няшею), сквозь который пробивалась совершенно прямая осока. Лес по низким берегам состоял большей частью из вида ивы, называемого тальником. В некоторых, немногих впрочем, местах берег возвышался настолько, что не заливался даже и во время весеннего разлива. Но эти места были песчанисты и покрывались хвойным лесом, вереском, черничником, сибирским боярышником и различными мхами; впрочем, настоящих возвышенностей по Оби до сих пор я не видал еще. Между Силярским и Сургутом даже и пески были очень редки. Берега состояли по большей части из так называемых яров, т.е. крутых глинистых, почти везде одинаково высоких холмов с наклонившимися деревьями вообще весьма мрачного вида. Повсюду природа проявляет здесь характер страшной дикости. Число жителей в отношении к пространству — ничтожно. К тому ж эти, предпочитая рыбную и звериную ловлю, совсем не занимаются земледелием, и дичь царит всюду. Человеческие жилища зачастую окружены болотами и непроходимыми лесами. Каковы же должны быть остальные, совсем необитаемые пространства! Болота попеременяются некошеными лугами и бесплодными, по большей части сгоревшими от жара вересковыми полосами. Возле каждого свежего, зеленеющего дерева всегда увидишь другое, засохнувшее, готовое повалиться. Молодую траву глушит старая, придающая уже в июле всем лугам серовато-пепельный цвет. Из живых существ редко встретишь что-нибудь, кроме журавлей, диких гусей и уток. Человеческие жилища чрезвычайно редки. От Силярского до Сургута на протяжении почти двухсот верст только три маленькие русские деревни: Кушникова (Кунинская), Тундринская (Майорская) и Пимогинская. Между Силярским и Кушниковой я видел, кроме того, несколько остяцких летних юрт, но дальше на всем пути не было уже ни одной. Главное население страны — остяки, но из них по самой Оби живут весьма немногие. Большая часть остяков, приписанных к нижней части Сургутского округа, живет всю зиму по малым притокам, впадающим здесь в Обь: по Салыму, Балыку, Пыму, Югану и др. Только в летние месяцы перебираются они на берега Оби для рыболовства, которое здесь принадлежит почти исключительно только им. По недостатку в больших рыболовных снастях они ловят, однако ж, обыкновенно не в самой реке, а в небольших рукавах ее. Каждый имеет тут свое, определенное давностью место, строят себе на лето шалаш из бересты, а некоторые срубают и избу. Эти избы не отличаются большим удобством. Они чрезвычайно малы, зачастую без печи, без окон, без скамеек и стола — одни стены да пол, покрытый камышовыми рогожами. Если есть окна, то стекла заменяются пузырем, а редкая печь складывается из глины с сеном или тростником. Собственно это и не печь, а очаг в уровень с полом и шапкообразной трубой, обмазанной сейчас упомянутым цементом[43], которым покрывается и весь печной угол для предохранения его от огня. Кроме этого очага, при многих летних юртах я видел особенную печь, также складенную из тростника и глины, но стоящую на холме на открытом воздухе. В этой-то обыкновенно и готовят пищу, а потому в передней части ее есть и отверстие для котла. Из пристроек к таким юртам я заметил только небольшие чуланы для рыбы.
42
Имеется в виду хантыйское село Балы, существовавшее до 50-х годов нашего столетия. Тогда его жители во время укрупнения населенных пунктов были переселены в с. Селиярово.
43
Слова «шапкообразная труба» и «цемент», видимо, употреблены в описании печки (точнее определить ее как примитивный камин) переводчиком. Под цементом, безусловно, следует понимать хорошо промешанную глину, которой обмазывали деревянный остов камина. Что касается трубы, то она имела цилиндрическую форму. Переводчик же, вероятно, придавая цилиндру русское звучание, превратил его в шапку.