Я прожил в нем прошлого года весь август и часть сентября, занимаясь изучением разных наречий окружных остяцких племен. Из Сургута я предполагал пробраться вниз по Ваху и Тазу к Енисею, но по невозможности этого переезда, по крайней мере в то время года, мне пришлось продолжить путь свой вверх по Оби. Главной целью сделался Нарым, небольшой городок Томской губернии, до которого от Сургута водой считается около 800 верст. Страна между этими двумя городами — пустыня, покинутая русскими и очень слабо населенная туземцами. На этом пути нет даже и временных станций, очень обыкновенных в Сибири. Поэтому я должен был запастись в Сургуте всем нужным для дороги и главное —порядочной лодкой, потому что плавание в остяцких корытах и беспокойно, и опасно. Не менее важно было и приискание остяка, который мог бы быть в одно и то же время и толмачом, и слугой, и поваром, и учителем, и рассыльным, и вместе со всем этим заменял бы собой и подорожную. Окончив благополучно все сборы, я выехал 12 (24) сентября из Сургута бодрый и полный надежд. Меня беспокоило только позднее время года, обещавшее вскоре дожди и снег, стужу и оттепели, туманы и ночные морозы. Некоторую, хотя и несовершенную, защиту против всех этих зол представляла мне и товарищу моему Бергстади добытая в Сургуте ладья, которая, как все обьские суда, была снабжена каютой, но каюта эта была так устроена, что, вобравшись в нее ползком, в ней можно было только лежать. Она занимала всю середину судна и освещалась слабым отблеском дневного света, пробиравшегося только сквозь мачтовое отверстие, хотя и имела на обоих концах по двери, но двери эти должны были оставаться постоянно затворенными, потому что иначе не было бы места ни гребцам, ни кормчему. Это жилище мрака было и нашей столовой, и спальней, и кабинетом. Ящик заменял стол, стульев было не нужно, потому что обедали по-римски: самовар был нашим камином. По всему этому нельзя сказать, что наша каюта была слишком роскошна и великолепна, несмотря, однако ж, на то, сургутский смотритель магазинов, человек вельми ученый и хороший христианин, утверждал, что Диоген, который, по его мнению, «один из лучших философов в мире и даже лучший христианин, чем Платон», не имел такого прекрасного жилища. Впрочем, днем мы вползали в каюту только в таком случае, когда дождь и непогода не давали возможности сидеть на палубе или бродить по берегам. Для последнего удовольствия берега Оби, однако ж, не слишком удобны. Они не очень высоки, но по большей части так круты и глинисты, что, взбираясь на них, беспрестанно подвергаешься опасности скатиться в реку. Осенью местами встречаются, конечно, большие песчаные равнины, но и тут под песком большей частью мягкая глина, скоро надоедающая путнику. Ближайшие к берегам пространства — или трясина, или нескошенные луга, поросшие густой осокой и еще чаще непроницаемым ракитником. Тут не отыщешь никакой тропинки, единственные человеческие следы — погасшие огни и покинутые места растахов. Редко встретишь человеческое жилище. От Сургута до русской деревни Лохосовой считают 90 верст, и на всем этом пространстве только две остяцкие деревушки, да и те не на самой Оби, а, как обыкновенно, на ее рукавах[61]. На нашем пути видели мы только несколько русских рыбачьих лачуг, уже оставленных и до того ветхих, что даже птицы небесные и звери лесные как будто пренебрегали ими. По удалении рыбаков, приходящих сюда во множестве, всюду воцаряется могильное молчание и однообразие, изредка нарушаемое только быстрым бегом какой-нибудь остяцкой лодки. Странствуя по такой пустынной и безлюдной стороне, естественно желаешь ехать скорее в надежде увидать что-либо новое, но, как ни спеши, больше трех верст в час не сделаешь. Сначала скука, наводимая пустынной природой и таким медленным плаванием, умерялась по крайней мере хоть несколько хорошей погодой, пением птиц, зеленью лугов и деревьев, сверкавшей от блеска солнечных лучей водной поверхностью. Особенных приключений с нами не было, только что в первую ночь плавания судно наше попало в ряд мелей и до рассвета не могло выбраться из них. Точно то же случилось и следующим вечером, но на этот раз благодаря остякам нам удалось-таки высвободиться, и мы ночевали в вышеупомянутой деревне Лохосовой. На следующее утро, проснувшись, я с изумлением увидел, что вчера еще зеленевшие поля были покрыты белым саваном, а светлое ясное небо задернуто серой мантией зимы, что люди закутались в шубы и вся природа онемела, омрачилась и опечалилась. Несмотря на это, мы рано утром отправились в нашу каюту, затворили двери ее и поплыли далее. В каюте было темно, как в гробу, на меня напал невольных страх. Мне казалось, что за дверями свирепствует страшная буря, и тотчас же вспомнились все неприятности северной осени, испытанные мною два года тому назад у подошвы Урала. Сердце сжималось при мысли о том, что все это придется испытывать снова. Я воображал уже себя покинутым на пустынном берегу, мерзнущим, преодолеваемым болезнью и всевозможными бедствиями неприязненной северной природы. По счастью, все эти томительные и совсем ненужные опасения рассеялись вскоре, потому что, когда мы пристали к Ювашкинским юртам и я выполз из нашего душного зимнего гнезда, солнце сияло опять светло и ярко на безоблачном небе, земля опять зеленела, люди скинули шубы, и птицы распевали, радостно порхая по деревьям; я отправился в ближайшую юрту. К ней вела ровная узенькая дорожка, с обеих сторон окаймленная красивыми, стройными ракитами. На конце ее виднелась чистая и как бы приглашающая к себе юрта. Испуганные моим появлением жители ее разбежались и тем самым дали мне возможность осмотреть подробнее остяцкое летнее жилище. Оно имело обыкновенную четырехугольную форму, низкие стены и высокую остроконечную крышу, все это из бересты. Предварительно разваренные полосы бересты сшиваются, как ковры, в большие полсти, которые легко скатывать и таким образом переносить с одного места на другое. Из таковых-то берестяных полстей делаются и стены, и крыша следующим простым способом. Вбивают в землю несколько ракитовых пней для поддержки берестяных стен как совне, так и снутри; на них утверждают стропилы, также из ракиты; и, покрыв сии последние берестой, укрепляют ее и совне рядом жердей. Столбы, стропилы и жерди связываются гибкими ракитовыми прутьями. В кровле оставляется отверстие для дыму, а ко входу привешивают дверь из досок или из бересты же. Вот и все, что нужно для летней остяцкой юрты. Окон, пола, скамеек и столов в ней никогда не бывает. Не забудем, однако ж, об очаге — главном условии благосостояния остяка. Высшие наслаждения в его жизни — сытная еда и приятный покой — соединены именно с этой простой принадлежностью, состоящей из небольшой, окруженной камнями ямы посреди юрты. Для покойного же отдыха необходима, разумеется, и мягкая постель, которую он приготовляет из рогож, оленьих шкур, шуб и других частей своей одежды. В котелки и берестяные плетушки остяка нам нечего заглядывать, мы знаем, что они почти всегда наполнены ухой, молочной кашицей, кашей, пирогами из черемухи, и т.п. Подле большей части остяцких юрт бывают небольшие бревенчатые амбары, или кладовые, стоящие, как в Лапландии, на высоких столбах. Таких амбаров здесь не было, однако ж и хозяйственные запасы сохранялись на помосте, устроенном на четырех столбах и употребляемом обыкновенно для сушки мелкой рыбы. Впрочем, в соседнем лесу мы, вероятно, нашли бы и еще кое-что, но черные тучи, поднимавшиеся на западе, заставили нас поспешить отъездом. В Сибири редко случается ошибиться, толкуя атмосферические приметы к худу; так и в этот раз — буря была в полном разгаре, когда ночью мы пристали к небольшой остяцкой деревушке. Как бы симпатизируя с природой, я выполз на несколько минут из каюты. Кругом не было видно ни зги, ветер завывал страшно, дождь лил ливмя. Это была одна из тех ночей, в которые, по мнению диких народов Азии, умершие не могут оставаться в могилах, дико и страшно рыскают по земле. Все живое лежит тихо и трепещет, потому что призраки принимаются за ночные игры свои. Кровожадные тени шаманов
61
Обь имеет бесчисленное множество больших и малых рукавов. Русские разделяют их на: 1)