Что касается до моего здоровья, то я страдал здесь ревматической болью в шее, кашлем и другими неважными недугами, которыми, по всей вероятности, обязан стуже и избытку сквозного ветра в моей комнате. Однако ж я терпеливо нес свой крест и утешал себя тем, что работа моя все-таки продвигается с каждым днем вперед. Впрочем, это единственное утешение, на которое здесь можно рассчитывать. Относительно моей работы и зависящих от нее поездок я должен заметить, что в Тогуре я уже все покончил и отправляюсь в Чулымский край, следовательно, прощаюсь на этот раз с Томской губернией. Во всяком случае зимним путем я доберусь не далее Енисейска. Там мне будет вдоволь работы на всю весну, отсюда я отправлюсь затем на лодке вниз по Енисею в Туруханск. В Туруханском крае, по всему видимому, меня ожидают три языка: тунгусский, самоедский и еще один, покуда не имеющий еще названия. Тунгусский язык не входит, впрочем, в область моих исследований, остальные же два необходимо исследовать, насколько это будет возможно, и определить их взаимное отношение. Если эта работа не доконает меня, то я еще не теряю надежды возвратиться из Сибири; умереть же на берегах Байкала было бы слишком уж позорно. Придется еще раз в жизни увидеть великолепную башню Каллиолинны[85], будь уверен, что я уже никак не забуду о пирушке, которую жена твоя обещала устроить по случаю моего возвращения.
VI
К статскому советнику Шёгрену. Томск, 5 (17) марта 1846 г.
Что в продолжение трех месяцев я не сообщал вам никаких сведений о моих дальнейших разъездах между самоедами, произошло от того, что все это время я находился постоянно почти в совершенной разобщенности. Конечно, между Нарымом и Томском попадаются часто проезжие, но в Сибири не так-то легко найти человека, которому можно было бы поручить письмо. Впрочем, и сообщать-то было почти нечего, потому что мои исследования шли себе преспокойно по начертанному вами плану. Теперь, покончив их благополучно в пределах Томской губернии, я постараюсь в скорейшем времени прислать полный отчет о племенах навсегда оставляемого мною края. Здесь же коснусь только важнейшего.
Я уже говорил в последнем письме, что так называемые остяки Томской губернии отнюдь не остяки и не особенное, как полагает Клапрот, племя, происшедшее от смешения остяков с самоедами, а настоящие самоеды[86], распространившиеся от Тыма до Чулыма. Язык их значительно уклоняется, однако ж, от языка северных самоедов, по крайней мере, от исследованного мною обдорского диалекта, и распадается на несколько наречий, из коих важнейшие: 1) северное, или нарымское, к коему принадлежит и тымское, 2) среднее, или кетское[87], и 3) южное, обыкновенно называемое чулымским. По мере сил я изучил все эти наречия и надеюсь впоследствии представить особую грамматику их с словарем и некоторыми богатырскими песнями, которые посчастливилось записать в этом же обрусевшем крае. Изучал же я их в городе Нарыме и в селах Тогуре и Молчанове, находящихся на Верхней Оби и составляющих средоточия упомянутых наречий: Нарым — наречия северного, Тогур — среднего, а Молчаново — южного. Особенных поездок мне незачем было предпринимать, потому что по Оби я встречал достаточно как кетских, так и чулымских лесных самоедов. Чулымские самоеды ни языком, ни образом жизни не отличаются значительно от живущих по Верхней Оби, их всего две небольшие деревни на нижнем течении Чулыма. Более обширное поле для исследований представляла речная область Кети, но все, что можно было узнать, разъезжая по этой дикой стране, я узнал в Тогуре и таким образом сберег время, здоровье и деньги. Сверх того, я приобрел нужные сведения и о самоедах, живущих по рекам Чае и Парабели. Они совершенно сходны по языку с обскими соседями своими, по нравам же — с кетскими. Я мог бы упрекнуть себя только в одном, что не занялся особо тымским наречием, но это вина не зависевших от меня обстоятельств, которые заставили спешить в Нарым. Впрочем, меня везде уверяли, что оно, в сущности, совершенно одинаково с нарымским, что подтверждается и таблицами Клапрота. О пумпокольских остяках, о которых так много толковали в обдорской стороне, я не мог получить никаких сведений, здесь даже и название Пумпокольск совершенно неизвестно. Так как этот народец принадлежит собственно Енисейской губернии, то, вероятно, там оно известнее. Во всяком случае я имею достаточные причины думать, что пумпокольские остяки тоже самоеды и что язык их немногим разнится от кетского наречия. Как бы то ни было, если позволят обстоятельства, я непременно займусь им во время распутицы. Из этого вы можете догадаться, что я еще зимним путем располагаю пробраться из Томска в Енисейск или в его окрестности. На дороге, сколько мне известно, едва ли задержит меня что-нибудь научное, разве что другое, непредвиденное. Дороги становятся уже очень ненадежны, и потому, хотя я и приехал в Томск только вчера, я выеду из него через несколько дней. В Ачинске остановлюсь только для разведок, нет ли в окрестностях чего замечательного, в Красноярске, вероятно, проведу пасху.
86
Это замечание Кастрена имеет очень большое значение. Он впервые доказал, что население тогдашней Томской губернии, которое называли остяками или остяко-самоедами, не имеет ничего общего с настоящими остяками (ханты) и не является результатом смешения остяков и самоедов (ханты и ненцев). Хотя Кастрен и называл этот народ остяко-самоедами (см. ниже), он имел в виду, что они по происхождению и языку являются самоедами, а по культуре похожи на остяков. При этом Кастрен абсолютно верно определил, что самоеды Томской губернии сильно отличаются по языку от остальных самоедов (ненцев). Это послужило основой для выделения в дальнейшем особого народа — селькупов.