Дом стоял на Бийской улице. Наш квартал одним концом выходил к базару, а другим — по Бийскому спуску — к речке Каменке.
Первое воспоминание о новом месте: выбежал на улицу. Мужик тащил на плече точило с большим колесом и вопил на весь квартал:
— Ножи-ножницы точить! Кому ножи-ножницы точить!
Я стал бросать камешки. И вдруг попал соседям в окно. В страхе бросился во двор, а калитка закрылась, и я никак не могу дотянуться до щеколды. Кинулся к подворотне — нет хода. Забор высокий. Я заметался, ожидая, что сейчас выскочит сосед…
И еще помню: Дружок все время выл на новом месте. Когда его отпускали с привязи, он убегал за Каменку.
И вот однажды убежал и не вернулся. Оказывается, старый пес прыгнул через забор в свой прежний двор и зацепился ошейником за доску. Была ночь. Никто его не снял. Так он и повесился…
Наш квартал
Странную, а порой и дикую жизнь вели жители нашего квартала на улице Бийской…
Тетя Катя, черноглазая, скуластая красавица, всегда нравилась мне. Но отец говорил о ней презрительно: «Ишь ты, в благородные лезет!»
Дядя Володя заведовал какими-то складами. По словам отца, он «на тепленьком местечке грел руки, хитро обтяпывал свои делишки».
Дядя Володя часто был веселый, ласковый. «Без мыла в душу лезет», — ворчал отец. У дядюшки толстый, лиловатый нос, в колечко закрученные светлые усы, пестрый галстук, шляпа.
В доме у него постоянно шумели гулянки, граммофон с розовой трубой распевал романсы «У камина», «Белой акации…», «Пара гнедых», «Очи черные».
Отец был уверен, что дядюшка гулял с «выгодными людьми».
Отец был уверен, что дядюшка гулял с «выгодными людьми».
Мы слышали пьяный гвалт и не могли уснуть. Мать стучала кулаком в стену, но шум не прекращался.
Потом тетка и дядя продали свою половину и купили отдельный дом.
— Вылетят в трубу. Профорсятся. Еще пойдут с протянутой рукой, — пророчил отец.
Он редко говорил о ком-нибудь хорошо. А если и говорил, то всегда одно и то же:
— Хозяйственный мужик! Домишко свой, две коровенки, две лошаденки, две чушки. На столе мяса невпроворот. Сыновья — каждый в дом тащит. Сыт и ладно, чего еще?
Теткину половину дома купила толстая баба с заплывшими глазами. Она любила подглядывать в щели заборов, подслушивать разговоры соседей.
Мой старший брат Шура прозвал ее «Коробочкой». Он как-то читал нам о Коробочке из «Мертвых душ».
В городе было очень туго с жильем. Почти весь деревянный Новониколаевск находился в руках домовладельцев. А в город приезжали и приезжали из других краев, из деревень. Хозяева пользовались этим, заламывали цены. В ответ некоторые квартиранты вообще отказывались платить, объявляли хозяев «нетрудовым элементом».
Вот тут-то домовладелец и разворачивался вовсю.
Коробочка, например, чтобы выжить квартирантов-захватчиков, забивала тряпками трубу, и жильцы не могли топить печь. Закрывала ворота на палку рано вечером, и жильцы подолгу дрогли на морозе, барабанили на весь квартал. Она спускала с цепи собаку днем, и дети их не смели выйти во двор. Она закрывала уборную на замок. А одних квартирантов даже выкуривала серой. Летом перебралась в амбар, замуровала в доме все отдушины, запечатала окна и подожгла в подполье кучу желтой серы, дескать, мыши и крысы одолели и она травит их. Целый месяц в доме лениво клубилось облако вязкого, ядовитого дыма.
Ночевавшие во дворе «совслужащие» наконец сдались и «съехали». С тех пор Коробочка пускала на квартиру только холостяков.
Собаку и кошку она морила голодом. Из-за жадности ходила обедать к родным и знакомым. Перед каждым выходом из дома гадала на картах, пытая судьбу, что ее ждет, пудрилась, чернила брови и румянила рыхлые булки щек. Она была вдовой и охотилась за женихами.
Бывало, разобьет случайно чашку, тут же слепит осколки хлебным мякишем и подсунет квартиранту. Тот, ничего не подозревая, берет чашку, а она разваливается, и бежит квартирант в магазин за новой…
С другой стороны нашего дома жили цыгане Лиманские. Я лазил по крышам и гонял голубей с их внуком Ромкой.
Дед у Ромки рыжеватый, а вот бабушка — настоящая цыганка с пестрой шалью на плечах, с большущей серьгой в темном ухе. Высокая, статная, с хриплым, низким голосом, она не выпускала изо рта дымящуюся козью ножку.
Иногда к Лиманским, на телегах с шатрами, приезжали кочующие цыгане. Их повозки и лошади заполняли двор. Несколько дней и ночей цыгане пили, плясали, пели. С ними веселился и Ромка, играя на гитаре с пунцовой лентой на грифе. Помню, однажды почти всю ночь звучал на весь квартал прекрасный, рыдающий женский голос. И сейчас — через много лет — я все слышу этот удивительный голос.