Однако что означают обещанные десять процентов? Если учесть, что по проекту четвертой очереди канал будет забирать из Амударьи свыше пятисот кубометров воды в секунду, то одна десятая доля — внушительная цифра. Выход один — дренаж, горизонтальный и в особенности вертикальный, когда скважины, пробуренные в местах наиболее активной фильтрации, перехватывают воду, понижая ее уровень в недрах, и подают в оросительную сеть…
Вернувшись к землесосу, мы увидели подходившую к нему белую самоходную баржу.
— Плавмаг пожаловал.
— Три дня плаваем, четыре стоим в Ничке, привозим товары из Керки. И опять на три дня в рейс, — вскоре рассказывал нам заведующий магазином, он же капитан и механик Сувхан Бабаев, бойко раскладывая товары на узком прилавке.
Его жена Огулхан Имамназарова, она же матрос, продавец, повар и кто угодно еще, в зависимости от необходимости, время от времени заглядывала в распахнутую дверь, готовая помочь мужу. В тот момент она мыла палубу шваброй.
Бабаев рассказал, что его постоянные покупатели — рабочие двадцати землесосов, четырех бригад бульдозеристов, восьми точек объездчиков канала и жители двух населенных пунктов, что летом он со своим верным матросом плавает по каналу, а зимой, если канал замерзает (иногда и такое случается), плавмаг превращается в летмаг — доставляет продукты вертолетом.
В магазине было душно, поэтому покупатели и продавец очень скоро выбрались из трюма, перешли на землесос и там под навесом за чаем повели неторопливый разговор о жизни. «Первый каракумец», бригадир землесоса Абдулахат Каримов, работающий здесь с 1953 года, вспоминал те времена, когда не было теперешнего комфорта — ни телевизора, ни газа, ни радио, ни такого четкого снабжения, когда растревоженная река чуть ли не еженедельно устраивала гидростроителям авралы.
— Не скучно все время в одиночестве?
— Десять дней в месяц живу дома, в Ничке. До города — час полета. Самолет арендованный ходит до Мары, как автобус. А сколько вы в Москве добираетесь от дома до работы?
Пришлось признаться, что столько же — час в один конец.
— Ну вот, — сказал он многозначительно. — Да и скучать-то некогда, работы много.
— Сколько же вы за двадцать лет земли перекопали?
Каримов и сам заинтересовался вопросом, принялся считать, записывая что-то прямо на столе.
— В кубометрах — это миллионов десять будет.
— А были какие-нибудь случаи… — я пошевелил пальцами, подбирая слово, — рискованные, что ли?
Нам, литераторам, все кажется, что если без трагедий, то и неинтересно.
— Раз чуть не утонул, — сказал Каримов, подумав. — Это когда еще с травой боролись, будь она неладна. Мертвяк на берегу вырвало, решил доплыть с лопатой, укрепить трос. Плыть-то было всего ничего, а едва нырнул — и чуть богу душу не отдал. Чувствую, будто в сеть попал, так оплело травой. Лопату утопил, самого еле живого ребята вытащили… Помучились с этой травой, пока рыба не помогла…
Тут мне пришло в голову спросить о национальном составе нашей маленькой группки, случайно собравшейся на палубе землесоса. Каримов оказался татарином, Пазенко — украинцем, Бабаев — узбеком. Были также русские, туркмен, белорус, казах. Поговорили оживленно о таком многонациональном составе, да тут же и забыли об этом: отношение к людям здесь не по национальности — по труду…
Снова плыли мы по быстрой реке, разговаривали о проблемах, которых так много приходится решать гидростроителям.
— Куда будете горы девать, что у Головного накопились?
— Тут голову поломаешь, — вздохнул Пазенко и улыбнулся нечаянному каламбуру. — Придется обратно в Амударью смывать, иного выхода не вижу. У реки взяли, реке отдадим. Думаю, что баланс не нарушится.
— Знаете или только предполагаете?
— Придется еще разобраться. Но впредь будет полегче: из водохранилища вода пойдет отстоянная, не то что прямо из Амударьи.
— Разве есть такое водохранилище?
— Нет, так будет — Зеитское. Там сейчас колодец Зеит, по нему и название. Проектируется целое море: первая очередь до трех с половиной миллиардов кубометров, в перспективе — до двенадцати.
— Где взять столько воды?
— В паводок наберется. В том и беда Амударьи — в ней то густо, то пусто. В паводок у Головного четыре-пять тысяч кубометров проходит в одну секунду, а весной, когда массовый водозабор и лед в горах еще не тает, кое-где пешком перейдешь. Придется придерживать воду, пока ее много. И считать, копить, распределять по справедливости, чтобы всем хватило.
— И Аралу?
— И Аралу, — с вызовом сказал он, понимая, о чем речь. И добавил со вздохом: — Не бережем воду. Если бы всю-то собирать да расходовать, сколько нужно, не проливая ничего лишнего… Впрочем, без сибирских рек все равно не обойтись, если подальше вперед заглядывать…
Так вот мы и беседовали, пока не добрались до поселка Захмет. Здесь поднырнули под высокие мосты — шоссейный и железнодорожный, свернули влево, в широкую медлительную протоку. И скоро уперлись в стену насосной станции. Пять труб двухметрового диаметра спускались к воде, словно хоботы огромных слонов, спрятавшихся за бугром, шумно вбирали воду. Это был искусственный исток Мургаба.
Естественный исток этой реки затерян где-то в горах Афганистана. Мургаб сбегает в пустыню и исчезает в песках. Но прежде он успевает напоить небольшую полоску земли. И на этой полоске поколения туркменских земледельцев создали оазис, крупнейший в Каракумах.
К Мургабскому примыкает другой оазис, образовавшийся в незапамятные времена на небольшой речке Теджен. Оазисы — лишь зеленые пятнышки на необозримом лике пустыни. Но в этих небольших районах сложился в древности один из важнейших центров цивилизации.
«Вода — это жизнь», — с незапамятных времен говорят туркмены. Это подтверждают историки, отмечая, что с обмелением рек связана гибель многих оазисов. Существует предположение, что обезвоживание Мургаба и Теджена, случившееся четыре тысячелетия назад, погубило богатый Геоксюрский оазис и, «сдвинув народы», послужило первым камнем лавины переселений, известных в истории под названием «арийское завоевание Индии».
Теперь часто говорят, что человек все больше освобождается от капризов погоды, но когда сталкиваешься с конкретным фактом такого освобождения, прямо-таки поражаешься и восхищаешься величием и могуществом человека.
Так случилось со мной в тот раз, когда смотрел на необычный исток реки — пять труб-хоботов, сосущих воду из Каракумского канала.
Создание насосной станции как раз и было связано с прихотями погоды. Зимой 1966 года гидрологи, прогнозирующие запасы вод, предсказали катастрофически маловодное лето. В этом не было ничего необычного: в прошлом такое случалось многократно. И гибли посевы, и пустели поселки. Но в то время уже существовал Каракумский канал и имелось достаточное количество современной техники. Чтобы спасти будущий урожай было предпринято большое строительство. Сотни бульдозеров в короткий срок вырыли сорокашестикилометровый, как его теперь называют, Машинный канал, на котором были возведены три насосные станции, способные перекачивать на тридцатиметровую высоту пятнадцать кубометров воды ежесекундно.
К тому времени, когда подступила летняя жара, все было готово, и воды Каракумского канала хлынули в пересохшие русла Мургаба и Теджена.
Пазенко рассказывал о седобородых аксакалах, часами простаивавших тогда у берегов.
— Ай-яй! — удивлялись они, качая своими мохнатыми шапками. — Сколько живем, никогда не видели и не слышали, чтобы река текла наоборот.
Каракумская вода вошла в оросительную сеть, напоила поля. В тот год Туркменистан собрал хлопка больше, чем когда-либо за всю предыдущую историю…
Чем хороши дальние дороги — так это контрастами. Только что влажный ветер бил в лицо и зори заливали озера расплавленным металлом, только что ловил: рукой водяную пыль — и вот уже настоящая душная пыль пустыни забивает машину, стоит только чуточку притормозить. Несколько дней проходили передо мной картины, связанные с самой большой победой туркменского народа, и вот уже мелькают за смотровым стеклом другие виды, напоминающие о самом большом поражении, самой страшной трагедии, случившейся семь с половиной веков назад.