А однажды упало на Ашхабад что-то вроде «тьмы египетской». Среди бела дня настал такой мрак, что в двух шагах нельзя было разглядеть человека. Остановился транспорт, люди не могли добраться до работы, сидели по домам, задыхаясь в душной мгле, обрывая телефоны в тщетной надежде узнать о причинах столь странного явления. Лишь через несколько часов, когда тьма рассеялась, радио успокоило ашхабадцев сообщением о далеких пыльных бурях, которые, перевалив через Копетдаг и обессилев, оставили в воздухе невиданной плотности тучи мельчайших частиц. Несколько дней потом население города расчищало улицы, как у нас после сильных снегопадов.
Все, описывавшие пустыню, сравнивали ее с морем. Голые барханы действительно очень напоминают волны. Но они и движутся, как волны, только, разумеется, не так быстро. Построили в песках линию высоковольтной электропередачи, а через год пошел через барханы верблюд и задел горбом за провода. Оказалось, что барханы передвинулись на 30 метров и в некоторых местах совсем ушли из-под опор. Высоковольтку пришлось строить заново. Возвели завод в песках, а через несколько лет встал вопрос о переносе его на новое место. И такое бывало… Твердь, которая ведет себя, как зыбь. Эта парадоксальность местной природы доставляет людям особенно много хлопот…
Мы живем в мире привычного. Но природа, как уже говорилось, полна парадоксов. Стремясь понять их, нам приходится учиться даже парадоксальному мышлению, отбрасывая как помеху связывающие нас привычные воззрения. Однако всякий раз, когда я слышу о «тормозе привычек», вспоминаю слова одного здешнего ученого, заметившего весьма мудро, что, для того чтобы перешагнуть через привычку, надо как минимум иметь ее.
Итак, привычное и парадоксальное следует признать родственниками, не существующими одно без другого, иначе трудно понять, как туркменским ученым удается делать открытия, пополняющие коллекцию парадоксов пустыни.
…Ждал, ждал оказии и не дождался. Расстроенный, пошел пешком, да вспомнил по дороге добрые обычаи древних греков, предпочитавших собственные ноги всем другим средствам передвижения, и успокоился. Древние мудрецы были уверены, что путник, который идет на своих двоих, пользуется особым покровительством богов… Путника, надо полагать, любили и в другие времена. Шагая по сухой тропе, я с особым удовлетворением вспоминал забытое решение руанского собора, принятое ровно девять веков назад. В нем говорилось, что не может быть прощена женщина, забывшая находящегося в пути мужа…
Мимо проносились машины, и шоферы и пассажиры снисходительно посматривали на меня. А я, проехавший в своей жизни слишком много, жалел едущих. Ведь путешествовать пешком в наше время — роскошь, и если время — деньги, то человек, имеющий возможность идти пешком, — просто богач…
Однако как следует насладиться свободой от порабощающих привычек века скоростей мне не удалось. Нашелся сердобольный шофер, остановил машину, и я вмиг превратился в того, кто подобно большинству едущих делает вид, что спешит.
«Куда торопишься? Пройдись, соберись с мыслями», — говорил я себе. И продолжал ехать. Хотя поразмыслить было над чем: накануне Агаджан Гельдыевич Бабаев рассказал мне об опытах, опровергающих поговорку, что лить воду на песок — будто бы бессмысленнейшее занятие.
Как пришла в голову эта нелепая мысль поливать песок и сеять на нем? Ведь испокон веков человек по отношению к пустыне был стороной обороняющейся: отгораживался от нее заборами, использовал для защиты от песков лесонасаждения, химические и физические способы. Пустыня была врагом. Как же удалось увидеть в ней друга?
Все началось опять же с бесстрастных исследований. Выяснилось, что песок хорошо проводит тепло, легко наполняется воздухом, в нем активно развиваются полезные микроорганизмы. А от этих выводов уже близко было до других, что песок можно рассматривать как обычную почву. И вот неподалеку от Ашхабада возникла первая в истории пустынь плантация на голых песках. Появились трубы дождевальных установок, и была посеяна кормовая культура — туркменское сорго. Чтобы избежать лишних испарений, поливали посевы ночью. Песок вопреки распространенному мнению не так уж быстро пропускал влагу, а вскоре, когда сорго раскинуло первые листья, он и вовсе оказался в тени, и обычное в этих местах обильное испарение с поверхности прекратилось…
Когда Бабаев начал рассказывать об удобрениях, мне сразу же вспомнился один из афоризмов Станислава Леца, что и из мечты тоже можно сварить компот, если добавить фрукты и сахар.
— Нет, нет, — быстро ответил Бабаев. — .Удобрений норма, столько же, сколько обычно вносится в почву.
— И что выросло?
Он пододвинул ко мне газету, и я сразу увидел отчеркнутую строку — около тысячи центнеров с гектара.
— Тут нет опечатки?
— Так я и знал, — сказал он, удовлетворенно улыбаясь. — Все говорят об опечатке. А опечатка в наших представлениях о плодородности почв. Урожай — не строка в отчете, его можно увидеть, потрогать, взвесить…
Вот за этим я и ехал, чтобы потрогать, удостовериться…
Кормовая трава, выросшая на песке, больше была похожа на лес. Мощные стебли, до верхушек которых я не мог даже допрыгнуть, стояли плотной непроходимой стеной.
— Много приезжает неверующих, — сказал мне первый же рабочий, которому я задал свои вопросы. — Комиссия была, так, не поверите, заблудилась в траве. Думали все — разругают. А они ничего, сознательными оказались.
— Как же такая вымахала?
— Солнца много, канал рядом, вот и растет.
— Сколько же воды расходуется?
Я сам не замечал, как становился в позу скептика, выискивающего подвох.
— Норму, — насторожился рабочий. — Спросите у начальника.
Я увидел на дорожке заведующего лабораторией Института пустынь Абдырахмана Овезлиева и пошел навстречу ему.
— Все правильно, — сказал он, сразу отгадав мои сомнения. — При дождевании расходуется в два раза меньше воды, чем при самотечном орошении. Есть и другие преимущества: вода не уходит ниже питающего горизонта, и уровень солевых грунтовых вод не повышается, а это значит, что нет необходимости в строительстве дорогостоящих дренажных систем. Этот метод дает возможность использовать негодные, даже вредные земли. Особенно хороши результаты на так называемых приоазисных песках. А таких песков только в зоне Каракумского канала не меньше ста тысяч гектаров…
— А кроме сорго?..
— Кукурузу сеем, люцерну. Можно и бахчи разбивать…
— Не слишком ли много достоинств?
— Есть и недостатки. Еще не созданы сельскохозяйственные машины, способные работать в новых условиях.
— Как же вы убираете урожай?
— Бабаев разве не говорил, как его председатели колхозов одолевают? Только пусти, без косилок скосят…
Мы с Овезлиевым ходили по барханным тропам, как по лесным просекам, прячась в тень гигантской травы, и он, словно спохватившись, все говорил о трудностях, об особенностях сельскохозяйственного освоения голых песков, о необходимости проводить предварительную планировку барханов, строго придерживаться режима орошения, системы агротехнических мероприятий. Но строгости не пугали. Педантизм, пунктуальное выполнение рекомендаций ученых — это ведь как раз то, что отличает высокую культуру земледелия…
Такыры напоминают лунные пейзажи на картинах художников-фантастов. Мертвая равнина, выложенная таинственными пятиугольниками растрескавшейся глины. Окаменевший отпечаток протектора, одинокий, как след лунохода. А вокруг, закрывая далекий горизонт, словно края гигантской чащи, громоздятся барханы. Почему они остановились там, на краю ничем не защищенной равнины? Потому что на такыре, как на льду, слишком скользко. Разгуляется ветер, смахнет песок с бархана и гонит его без остановки на другой край. «Песчаный джинн», способный справиться с самыми прочными стенами, беспомощен на равнине, где ему не за что зацепиться.