Должно быть, Олег Сергеевич прочитал сомнение на моем лице, потому что, едва я закрыл папку с картами, тут же и сказал:
— Кое-что можем показать не только на бумаге. Есть желание? Можете сами увидеть, как любите выражаться вы, писатели, воплощение плана в жизнь.
Желание, разумеется, было. Поплутав немного по окраинным улицам Ашхабада, мы выехали на шоссе, потом свернули на грунтовку и помчались по мягким барханам, раскачиваясь, как на волнах.
Дорог было много. Колеи со свежими и занесенными песком следами протекторов то сходились, то расходились. Вокруг, сколько видел глаз, лежали пески и пески, голые, нехоженые, покрытые рябью и пестрые от серых шаров верблюжьей колючки. А шофер, казалось, даже не всматривался в дорогу, все выжимал скорость из своего пропыленного послушного «газика».
— Как вы тут ориентируетесь?
— А чего? — удивился шофер. — Дорога ясная: у дохлого ишака налево, а там — прямо.
Я думал, он шутит, и воздержался от расспросов. Но ишак оказался реальностью, лежал в низине, словно смятая куча иссохшего тряпья, скалил белые зубы.
— Почему его не зароют?
— Зачем? Вреда нет, он уж давно высох, а так — дорожный указатель.
— Это место все шоферы знают как «развилку у дохлого ишака», — сказал Олег Сергеевич. — Наверняка и на картах будет так называться.
— Поблагозвучнее придумают.
— Какой смысл? К тому же по-туркменски это все равно звучит иначе — «эшек олен»…
Так я оказался у истоков этимологии одного из географических названий. Впрочем, в пустыне, как мне тут же и рассказали, все географические названия имеют в основе нечто реальное. Если на карте написано «кизыл-такыр», можно не сомневаться: такыр, действительно, красный; если «эшек анныран», что значит «ишак закричал», стало быть, случалось и такое; если «эшек энен»… Впрочем, последнее лучше не переводить. Так благозвучнее…
Зато имена людей чаще всего красивы. Например, шофера, который вез нас по пустыне, звали Гундогды. Человеку, привыкшему к нашим обыкновенным старорусским именам, ни за что не догадаться, какой глубокий смысл вкладывают туркменские матери в имена своих детей. «Гундогды» в переводе означает «восход солнца», «появление света», «рождение дня».
Пока мы рассуждали о странностях имен и названий, Гундогды все вез и вез нас куда-то в серые пространства песков. Потом, вильнув очередной раз, дорога выбежала к толстой трубе и помчалась по прямой вдоль нее. Наконец показались над барханами оранжевые подъемные краны на гусеничном ходу и большая машина, насаженная на трубу, как баранка на палец. Она обмазывала блестящие бока трубы толстым слоем битума и быстро закутывала ее лентами стеклохолста. Дальше виднелся еще один агрегат, тоже насаженный на трубу. Он гудел и скрежетал, как все другие машины, вместе взятые, стальными щетками очищал металл от ржавчины и слегка лакировал его какой-то черной смесью, пахнущей бензином. Впереди, раскинув транспортеры, как крылья, работал канавокопатель, готовил для трубы глубокую траншею. А за ним до самого горизонта, словно гирлянда сарделек, лежали в торец друг к другу секции труб, и огни электросварки, вспыхивающие на стыках, казались совсем не ослепляющими под ярким солнцем пустыни. Было такое впечатление, будто гигантская труба, перечеркнувшая желто-серое однообразие песков, и машины вокруг нее — все это живет само по себе независимо от людей, неизвестно зачем мающихся в этом пекле.
— Надбавки платите? — спросил я у Олега Сергеевича.
— Без надбавок была бы труба, — ответил он и засмеялся нечаянному каламбуру. — Сорок процентов к заработку — полевые, пятьдесят — за безводность. Но труд стоит того. Это пока недалеко от Ашхабада, можно и домой на выходной съездить. Когда труба уйдет на сотни километров, люди будут работать как в дальних экспедициях. Бывает, самолетом выгоднее человека в баню свозить…
— А далеко она протянется?
— Сначала до Ербента — сто семьдесят километров, потом еще сто двадцать — до Дарвазы. Когда будет построена, обводнит три миллиона гектаров пастбищ…
Пустыня забиралась в открытый торец трубы, образуя в ней плотные ребристые барханчики. Я согнулся, залез в душное нутро. Труба гудела отдаленным эхом, и приходилось долго ждать, пока мой голос, четкий и ничуть не измененный расстоянием, вернется из черной глубины.
— Вот так же и колодцы откликаются, — громко сказал Олег Сергеевич. И дождавшись, когда эхо вернуло слова, удовлетворенно похлопал по трубе ладонью: — Громадина! Больше кубометра воды в секунду пропустит.
— Много это или мало?
— Таких водоводов в Каракумах не строили…
Снова мы ехали вдоль цепочки еще несваренных труб, и Олег Сергеевич все смотрел вперед, задирая голову, словно хотел заглянуть за барханы.
— Что там?
— Сейчас увидим.
Машина сделала еще зигзаг по пыльной дороге и вырвалась на простор равнины. Нет, это был не такыр, перед нами простирались пески, но не всхолмленные в разнобокие барханы, а совершенно ровные, каких мне еще не приходилось видеть. Я думал, что многоликая пустыня повернулась ко мне очередной своей тайной. Но оказалось, что это колхозное поле, выровненное скреперами, приготовленное под сад. Водовод еще не работал, но он уже менял лицо пустыни.
— Вон там строится поселок колхоза «Социализм». Это их поле.
В стороне стоял десяток добротных кирпичных домов с широкими верандами. Странно было видеть их среди бескрайней равнины, не защищенных ни деревцами, ни кустиками. Дома стояли открытые всем ветрам, словно памятники старины, которых так много на просторах Туркменистана.
— Будет вода — все будет, — сказал Гундогды, словно угадав мои мысли.
Путешествуя по республике, много повидал я серых плоских мазанок в аулах, зажатых желтыми полукружиями барханов. Но это был не аул, именно поселок. Там люди и овцы вытаптывают хилую растительность, оживляя подвижные пески. Есть даже такая примета: заблудился в пустыне, увидел вдали голые пески, иди туда — там люди. Но здесь никак не хотелось верить в эту неизбежность. Может, потому, что дома были широкие, как у нас бы сказали — пятистенки, а может, убеждала равнина, приготовленная под сад. Если люди вырастят большой сад, то почему бы им не огородить дома совсем маленькими своими личными садами? Была бы вода. А ее, как видно, будет вдоволь.
За поселком показалась гора. Не бархан, а именно гора, безупречно круглая, словно вершина зарытого в пески огромного шара. Вид ее был настолько необычным для пустыни, что я сразу же стал просить подъехать поближе. «Газик» послушно свернул с дороги, гудя, въехал на вершину и остановился у треноги тригонометрического знака. Холм устилали красные и серые осколки древних горшков и плошек. Ясно было, что он насыпан вручную в какие-то стародавние времена и что на нем стояла небольшая крепость, одна из тех, что обычно обступали границы оазисов, неся своего рода караульную службу.
— Овадандепе — «Красивый холм», — сказал Олег Сергеевич. — Так он называется.
— А может быть, «Холм красавиц»? — спросил Гундогды, которому по молодости лет такое название, должно быть, больше нравилось. — Видите — черепки? Значит, здесь жили люди. А где люди, там и женщины…
Я присоединился к первому предположению. Исключительно из тех соображений, что все гармоничное красиво. Круглый холм среди хаоса барханов любому чабану не мог не показаться прекрасным.
Сверху пустыня выглядела бескрайней, как море. Серые всхолмленные просторы таяли в подвижной дымке горизонта, меняли цвет. Совсем немного нужно было фантазии, чтобы в зыбких переливающихся миражах увидеть и новые дороги, и поселки, и сады, и частые отары, увидеть то, о чем сухим языком цифр и диаграмм рассказала удивительная папка с длинным заголовком на обложке — «Генеральная схема комплексного освоения пустынных пастбищ Туркменской ССР».
У каждой дороги два конца. У меня выходило и больше. В тот день на машине «Каракумстроя» я поехал из Ашхабада на запад с единственной целью — увидеть конец канала, тот тупик, дальше которого — лишь пунктир будущей трассы на карте гидростроителей. Шофер «газика», назвавшийся только по имени — Эшек, к моему удовольствию, оказался человеком словоохотливым и, узнав, что я собираюсь писать о дорогах Туркменистана, счел долгом взять на себя роль экскурсовода.