Я медленно сходил по ступеням, оглядываясь на белое пятно вверху, напоминавшее полную луну. Цепочка желтых слабо светящихся лампочек, изгибаясь змейкой, сбегала в черную бездну. Яркий свет мог бы потревожить хозяев этой пещеры — летучих мышей. Я вглядывался в черные своды, но ничего не видел. Только когда совсем переставал дышать, слышал наверху неясный сонный шорох.
С глубиной пещера приобретала странный синтез таинственности и обжитости. На площадках стояли скамьи для отдыха и раздевалки, точь-в-точь как на пляжах. И у самой воды тоже стояли скамьи, чтобы было куда класть одежду. К воде спускались бетонные ступени. Я пошел по ним и не заметил, как промочил ноги, — такая прозрачная была вода. Лишь потом, приглядевшись, научился видеть эту грань между водой и воздухом — на ней ломалась ровная кромка лестницы.
Странные новые ощущения охватывали меня, пока плыл по безукоризненно ровной глади озера. Растерянность и неловкость, жуть и восторг, и нелепые скачки воображения заставляли торопиться к берегу. Чтобы успокоиться, приходилось уговаривать себя: подумаешь, озеро, всего-то семьдесят метров в длину и глубина — не до центра Земли, максимум двенадцать метров, и температура, как дома в ванне… А гигантские черно-серые и коричневые арки стен уходили в бездну, и прямо-таки чувствовалось, как они скрипят от напряжения, с трудом удерживая навалившуюся на них гору. Волны добегали до черных провалов в сводах, глухо ухали, заставляя думать, что там, в темноте, есть еще что-то живое.
Я доплыл до черного камня на том берегу, оглянулся и замер от новой жути, подступившей к горлу. Над неподвижной черной водой бегали змейки пара, хорошо видные в прямом свете ламп. Резко пахло сероводородом. И мне подумалось об ограниченности наших эмоций. Если здесь, на родной земле, в каких-то шестидесяти метрах от солнечного мира испытываешь нечто близкое к потрясению и с трудом сдерживаешь свои чувства, встревоженные необычностью обстановки, то каково будет космонавтам будущего на чужих и далеких планетах?!
И вдруг сверху послышался шум. Он все приближался по лестнице и превратился в гомон обычной веселой толпы: к озеру, прыгая по ступеням, бежала ватага туристов. Я снова переплыл озеро, едва успевая увертываться от босых пяток, молотивших воду, вышел к скамьям на берегу, увидел газеты, брошенные на мокрый пол, и показалось мне все это обычным шумным бассейном где-нибудь в Сандуновских банях.
Дождавшись, когда туристы ушли и в пещеру снова вползла тяжелая тишина, я медленно пошел вверх по лестнице, считая ступени. Их оказалось 350. Пятно входа над головой было сумрачным: в горах уже темнело. Остановился на последней площадке, чтобы перевести дух, и увидел в круглом отверстии входа словно бы мельтешащую мошкару. И догадался — летучие мыши. Вечер для них, что для нас утро, вечером они отправляются на свою работу. И вспомнил, что Бахарденская пещера — уникум и в этом отношении. Во всей Евразии, если не считать ее тропических районов, нигде нет такой огромной колонии летучих мышей. Ученые уверяют, что еще недавно здесь жило до сорока тысяч этих удивительных летунов. Теперь численность колонии сократилась почти на три четверти. Ученые обвиняют туристов, которые в таинственный мир подземелья, как на пляж, вносят свой неизрасходованный в дороге азарт. А надо бы входить сюда, как в музей: слишком мало осталось на земле уголков, где хранятся, может быть, самые ценные для человека экспонаты — величественность мира, его первозданная тишина.
Рой летучих мышей все время висел над входом. Тысячи их вылетали из черноты подземелья и возвращались, ныряя вниз с непостижимой скоростью. Я поднимался по лестнице прямо в этот рой и все опасался, что хоть одна из них не успеет отвернуть, ударится в меня* Но крылья шумели на почтительном расстоянии, и постепенно боязнь сменилась уважением к этим молчаливым крылатым зверькам. Ведь неприязнь всегда от боязни. Уходит она, и рождается симпатия…
Выбравшись на поверхность и отдышавшись от «глубоких» впечатлений и высокой лестницы, я тотчас вспомнил, что уже поздно и кафе очень просто может закрыться. Но мне повезло. Выпив стакан красного вина и проглотив пару шашлыков, я погрузился в блаженное состояние, от которого не отказался бы ни один туркмен, знающий, что такое хороший той под остывающим небом пустыни, когда голоса тонут в тишине, как в омуте, когда некуда спешить и можно сидеть и слушать свои мысли, свободные, как ветер.
У крайнего столика лежала рыжая собака, одним глазом следила за буфетчиком, подозрительно внимательно смотревшим на нее. Над окошечком буфета висел приветливый плакатик: «Будем рады видеть вас каждый день и каждый час». Непонятно было только, где они хотели бы видеть нас — в пещере или здесь, возле буфетной стойки? Неподалеку от меня сидели трое парней, неторопливо обсуждали что-то. Прислушавшись, я понял: они геологи и завтра собираются на Сумбар. Торопливо скрипнув стулом, я подвинулся к ним. Парни посмотрели на меня с удивлением и любопытством, но ничего не сказали. А я молчал, боясь спугнуть такую близкую возможность завтра же попасть на ту сторону Копетдага в места, которые все побывавшие там именовали не иначе как сказочными.
— Братцы! — взмолился я. — Возьмите меня четвертым. Для ровного счета.
— Ровный счет — это когда трое, — засмеялись «братцы».
— Я напишу о вас очерк…
Это была ошибка. Пришлось потратить немало энергии, прежде чем они согласились нарушить свою дружную компанию нетипичным четвертым представителем, взяв, однако, с меня клятву, что их имена я запишу только в записной книжке моего сердца и нигде больше…
Глава IX
«Сады Семирамиды»
Ищу я в этом мире сочетанья
Прекрасного и вечного…
Три часа езды по горным щелям, по пыльной щебенке, ссыпающейся из-под колес в стометровые пропасти, и мы увидели мутный Сумбар. Стиснутая горами река кидалась от стены к стене, сердито шумела у каменных глыб, рыла землю под зеленой дерниной неширокой долины. Тяжелые ивы нависали над водой, сходились верхушками, местами образуя сплошной шатер, совсем гасивший танцующие на волнах блики солнца. Темнели разбросанные по склонам заросли дикой сливы и миндаля, горного клена, ясеня, можжевельника.
Остались позади теснины с поэтическим названием Ай-Дере — «Лунное ущелье», и дорога заметалась по Сумбарской долине, повторяя изгибы реки. Скалы нависали над головой миллионотонными громадами, скалы вздымались чудовищными пластами, вскидывались причудливыми башнями. Гладкие стены были изрезаны ровными горизонтальными и вертикальными щелями, и хотелось верить, что это не игра природы, что некое племя гигантов возводило здесь крепостные стены, отесывая глыбы величиной с дом и складывая их друг на друга.
Миллионы веков минуло, но и теперь становилось жутко от тех доисторических землетрясений, рождавших горы. В округлых пластах угадывалось кипение лавы, застывавшей огромными пузырями. Впрочем, пузырей маленьких тоже было довольно. Валялись у дороги каменные шары, похожие на пушечные ядра. В одном месте два шара, безупречно гладкие и теплые от солнца, выступали из скалы так близко один от другого, что какой-то шутник решил дополнить эту игру природы, пририсовав на них довольно выразительные точки.
Шумели высокие водопады, рассыпались искрами, падали на изъязвленные камни. На крутом повороте монолит горы был глубоко подточен рекой и с образовавшегося тяжелого навеса непрерывным частым дождем падали капли. Это был знаменитый на всю долину поворот, известный у шоферов под названием «Девичьи слезы».
Сколько раз уже в своих путешествиях останавливался я, удивленный и восхищенный красотами страны нашей! Как-то плывя по верхнему Амуру, я в два дня израсходовал почти весь свой запас фотопленки и потом невыносимо страдал от необходимости экономить каждый кадр. Как-то, колеся по Карпатам, измучил своих спутников просьбами остановиться. Выходил из машины, пил смолистый воздух в тишине и покое. Главное ведь не в количестве увиденного, а в песне души, которую слышишь, только когда стоишь ногами на земле… И в проселках Владимирщины, Рязанщины, Смоленщины было такое, и в сырых лесах Белоруссии, и на плесах верхней Волги… И вот встретил такое же в Туркменистане, в краю, где ожидал увидеть только изнурительно монотонные Каракумы.