— Уходи с дороги!
Он поднял голову, презрительно сложил губы трубочкой. И тут рядом рявкнуло так, что мы оба — и я и верблюд — разом вздрогнули. Никак не предполагал, что наш уставший пропыленный «газик» способен на такие вопли. Верблюд сорвался с места и поскакал галопом к сверкающему на горизонте миражу…
И снова потянулась равнина, страшная усыпляющими своими просторами.
Все-таки мы дети цивилизации с ее неизменной скученностью, с городами и частыми поселками вдоль дорог. Существование этой непонятной пустынной бесконечности никак не укладывалось в сознании. Зачем она, равнодушная к тебе, независимая от тебя?
«Сколько земли пустует!» — сокрушался я и в воображении своем строил города на этих равнинах, забавлявшихся миражами. Это было совсем нетрудно. Я знал, стояли здесь когда-то города и села и быстрые арыки журчали в тени садов. Дорога бежала по южной границе знаменитого в древности Дахистана — богатой страны, процветавшей уже две с половиной тысячи лет назад. На территории теперешнего Кизыл-Атрекского района, по которому мы ехали и в котором теперь всего три поселка, как уверяют археологи, было когда-то пятнадцать городов, десятки сел. И была разветвленная ирригационная сеть, и цвели сады, едва ли уступавшие прославленным садам царицы Семирамиды, потому что по плодородию земля эта сравнима разве что с долиной Нила. В средние века Дахистан называли «страной Миер», точно так же как арабы свой Египет. Предполагают, что это название здешние земли получили за хлопок, по качеству не уступавший ценнейшему египетскому. И теперь, если взглянуть на карту, можно увидеть этот титул «азиатского Египта» в названии местности — Мисрианская равнина и в названии города — Мешеди-Мисриана, который тоже есть на картах, но которого нет в действительности.
Впервые об этом городе мир услышал сто лет назад. Тогда колонна русских войск под командованием генерала Ломакина, двигавшаяся к границе Ирана, остановилась в местечке со странным для безводной пустыни названием Бугдайлы — «Пшеничное». Но еще больше удивились русские офицеры, когда в тридцати шести верстах от Бугдайлы увидели целый город с двойным рядом оборонительных стен, с величественными минаретами и яркой небесной глазурью на высоком портале мечети. А вокруг, пересекая белесые солончаки и выжженные мертвые степи, змеились оплывшие остатки древних дувалов и каналов оросительной сети.
Мировую прессу залихорадили сенсационные сообщения о загадочном мертвом городе в пустыне. Думается, что читать о нем в то время было не менее волнующе, чем теперь о таинственных гигантских рисунках в пустыне Наска. Кто построил город в безводной степи? Почему жители покинули его?.. Ответ был найден историками довольно быстро: виновато монгольское нашествие, уничтожившее оазисы, разрушившее систему ирригации. Но те же историки подкинули и сомнение: нашествия, какими бы разорительными они ни были, обычно не уничтожали стремления людей восстановить разрушенное. Так было в Хорезме и в Мерве, возродившихся заново. Почему этого не произошло в Дахистане?
— Произошло, — сказали впоследствии археологи, раскопавшие остатки процветавшей жизни, относившейся к XIII и XIV векам.
Так почему же оазис умер? Ответ я нашел в статье кандидата географических наук Г. Н. Лисициной, опубликованной в журнале «Природа». Она прямо связывала гибель оазиса с обезлесением Копетдага, откуда в эту пустыню бежит Сумбар.
Бродя по пыльной щебенке Мешеди-Мисриана, я вспоминал и эту статью, и свои дороги по Копетдагу, и напрасно рылся в своей памяти: видел ли в горах большие леса? Нет, не видел. Каньон, вырытый Сумбаром, вспоминался голым, живописным не зеленью растительности, а угрюмыми и мрачными скалами. И вспоминались мои восторги от тех диких красот, и я уже недоумевал, как можно было восхищаться видами гибели живой природы. Убеждал себя: красота безотносительна, и на совершенно мертвой Луне человек будет любоваться невиданными ландшафтами. По привычке утешался верой в разум и всемогущество человека, который наверняка опомнится-таки, вернет природе ее первозданную красу, ее способность не истощаться.
Леса в Копетдаге вырубались во все века, но особенно, как уверяет Г. Н. Лисицина, в 20-х годах нашего столетия, когда это приняло катастрофические размеры и привело к быстрому иссушению горных склонов. Топор дровосека, отлично справившись со своей задачей, передал эстафету овцам, естественно не отличающим слабые росточки будущих великанов-деревьев от обыкновенной травы. Остановить бы отары на горных тропах или пустить ровно столько, сколько выдерживают определенные пастбища, задержать бы человека, идущего в горы с топором, другими словами, создать бы заповедник в Копетдаге, о чем, кстати говоря, не раз поднимался вопрос и в местной, и в центральной прессе. И я не раз задавал этот вопрос, путешествуя по Юго-Западной Туркмении. И каждый раз слышал встречный вопрос: чем кормить растущее поголовье овец, чем топить печи в домах? И, усвоив истину, что на вопрос легче всего отвечать вопросом, в свою очередь спрашивал: чем будут кормить овец и топить печи завтра, когда в горах не останется и той растительности, которая еще уцелела?
Вот так бывает: едешь в невероятную даль, хочешь окунуться в реку времени, пожить всегда таинственным прошлым, а встречаешься с настоящим, с болями и заботами наших дней.
А я встретился здесь еще и с будущим. Ветер порывами шумел в темных провалах гигантского портала мечети, ветер кидал пригоршни пыли на высокие минареты, стоявшие среди пустыни подобно одиноким фабричным трубам. Прозрачный пузырь жары висел над развалинами, словно стеклянный музейный колпак, освещенный прожекторами. А я вспоминал карту в кабинете начальника управления «Каракумстроя» Базара Ниязовича Аннаниязова, вспоминал его карандаш, скользивший по пунктиру будущего канала прямо сюда к Мешеди-Мисриану. И вспоминал заштрихованный синим кружочек Мадаусского водохранилища, которое разольется в этих мертвых степях, оживит их. Нет в нашей стране мест, где так же благоприятно сочетались бы высокое плодородие земель и теплый, почти субтропический климат. Если сюда придет полноводный капал, трудно даже представить, как расцветет этот край, спавший много веков…
Я уезжал из бывшего города с думой о будущем. И верил, что соседний аул Мадау превратится в крупный населенный пункт с гостиницами для тех, кто будет приезжать на свидание с величественными развалинами, что вокруг на десятки километров раскинутся поля тонковолокнистого хлопка и бахчи, и огромные сады, каких сегодня не знает Туркменистан… Одно только грызло душу: каким в то благословенное время будет Сумбар? Непостоянной рекой, свирепеющей в половодье, пересыхающей в летнюю пору и почти не играющей роли в сегодняшнем водоснабжении или одним из постоянных источников, пополняющих водные ресурсы нового оазиса? В грандиозных планах освоения Мисрианской равнины, основанных на переброске амударьинских вод, об этом ничего не сказано. Это можно понять: когда хлеб режут большими ломтями, о крошках не заботятся. Но я никак не мог отделаться от мысли, что древний Дахистан существовал благодаря одному только Сумбару и жило здесь, как полагают ученые, не меньше ста восьмидесяти тысяч человек, из которых семьдесят тысяч в Мешеди-Мисриане…
Затем дорога привела в Кизыл-Атрек — небольшой поселок среди сухой степи, в котором я увидел нечто вроде эталона, показывающего, каким необыкновенным может стать этот край. Кизыл-Атреков было два — старый и новый, расположенный в семи километрах от первого на более высоком, сухом месте. Причина такого раздвоения — случившееся недавно сильное наводнение. Местная природа выкинула одну из своих парадоксальных шуток, затопив поселок, считающийся едва ли не самым безводным в Туркмении. И люди, мечтавшие о воде как о самой большой драгоценности, начали уходить от воды, переселяться в более надежное место.
Новый поселок, как и полагается всему новому, был больше, чище и гораздо привлекательнее для глаза, уставшего от мертвой неподвижности голых равнин. Но я все же стремился в старый Кизыл-Атрек, потому что именно там находилось самое знаменитое место — маленький оазис, который, собственно, и имеют в виду, когда говорят о сухих субтропиках Средней Азии и где растут и даже плодоносят финиковые пальмы.