— Что ж, так он и будет… свистеть?
— Нет, не будет. Заканчивается строительство газопровода Западная Туркмения — Центр. Скоро на нашем газе будете в Москве суп варить…
На шустром «газике» мы промчались с Атабаевым через пустыню, мимо нефтяных вышек, «богомолок», технологических установок, мимо огромных плакатов, поднятых над барханами («Безжизненная пустыня покорена»), мачт высоковольтных линий, кружевных арматур больших строек, миражами встающих в стороне от дороги, и на скорости, какую могло позволить прямое, как стрела, и не слишком загруженное автотранспортом шоссе, ворвались в столицу этого нефтяного края — Небит-Даг.
Город поразил еще большей, чем в Челекене, раскраской домов, яркой мозаичной отделкой стен. Такое мне прежде приходилось видеть только на пасмурном Севере. Там это не удивляло: если пейзаж уныл и сер, его хочется подкрасить. Но здесь, в краю южного солнца?! Впрочем, я уже довольно много проехал по пустыне, чтобы самому понять: в иные дни слепящая белизна домов действует угнетающе.
Небит-Даг уютен, чист и зелен. Я ходил по его улицам и с удовольствием фотографировал дома, детей в тенистых парках, прохожих на широких тротуарах…
Потом, когда в Москве показал эти снимки своим знакомым, услышал равнодушные отзывы: «Город как город, ничего особенного». Меня это не обидело, уже встречался с подобным незнанием, рождающим равнодушие. Года за два до того вот так же показывал фотографии новых дальневосточных городов — девятиэтажные панельные башни над нехоженой тайгой. И тоже слышал холодное: «Подумаешь, и в Москве такие дома есть…» Вот ведь как опасно не знать. Скептик, о котором я рассказываю, желая обругать, сказал комплимент. Если в тайге, куда совсем недавно с трудом пробивались трактора, встали дома, подобные московским, ведь это что-нибудь да значит?!
Чтобы читатель, увидев фотографии Небит-Дага, ненароком не оказался в роли того скептика, спешу рассказать хотя бы одну маленькую историю, свидетельствующую о трудностях озеленения города. Дело это было начато Емельяном Евдокимовичем Нуйкиным, садоводом по специальности. Он занялся озеленением вскоре после Великой Отечественной войны, когда люди не только не мечтали о зелени, но отчаялись бороться с барханами, врывавшимися в голые сухие улицы молодого города. Нуйкин начал с того, что посадил семьсот деревьев. Бочками возил воду для полива, дрожал над каждым саженцем. Через год почти все они погибли, и первый в Небит-Даге сад был занесен толстым слоем песка. Тогда Емельян Евдокимович заложил городской парк в три тысячи деревьев. Это потребовало гигантской работы: пришлось со всей территории снять метровый слой песка, рыть глубокие ямы, засыпать их питательными смесями. Небитдагцы урезали свой скудный водный паек, отдавая часть его для полива. Но как-то ночью первый в Небит-Даге городской парк…. съели козы.
Однако идея озеленения уже нашла множество сторонников. Через год небитдагцы вышли на общегородской субботник и посадили сразу тридцать тысяч деревьев. И выросли вдоль тротуаров тополи и тамариски, акации и шелковицы, карагачи и тутовники…
Давно уже нет дедушки Нуйкина, а его мечта о городе-саде продолжает осуществляться. С каждым годом расширяется площадь скверов и бульваров. И пески больше не угрожают городу и окрестным поселкам: местные лесоводы закрепили и засадили лесом барханы на десятках тысяч гектаров.
И еще одна особенность бросается в глаза — в городе, где живут нефтяники, не найти мазутного пятна на дороге, не встретить человека в замасленной спецовке. Здесь с самого начала соблюден тот главный принцип градостроительства, о котором так часто вспоминает «Литературная газета»: жилье в стороне от производства. Некоторым буровикам приходится ездить на работу за сто километров. Но они предпочитают жить в чистом, благоустроенном городе. Тем более что к промыслам ведут отличные дороги и существует скоростное автобусное сообщение.
О нефти в Небит-Даге напоминают только названия: «Объединение «Туркменнефть»», Дворец нефтяников, трест «Туркменнефтестрой», Нефтяной техникум… Побывать везде не было никакой возможности. Пришлось выбирать по внешним признакам. Я остановился перед красивым белым зданием с огромными мозаичными картинами на стенах, с фасадом, разлинеенным на всю длину сверкающими солнцезащитными козырьками. Высокая лестница поднималась к стеклянным дверям, возле которых была черная вывеска: «Государственный туркменский научно-исследовательский и проектный институт нефти. В светлом коридоре я нашел кабинет заместителя директора по научной работе Василия Ивановича Уримана и постучал в дверь.
— Сколько сотрудников? На сегодняшний день ровно 1111 человек, — рассказывал он. — Что делаем? Многое. Создали реагент, облагораживающий глинистый раствор. Тот самый, который закачивают в скважину во время бурения. Разработали установку, позволяющую быстро определять качество цемента непосредственно перед его использованием…
Уриман говорил быстро, словно куда торопился. Поэтому я поспешил перевести разговор в нужное мне русло.
— Все это технические проблемы, а меня интересуют в первую очередь географические…
— Есть и такие. Мы, например, обернули себе на пользу главный бич пустыни — жару. Для обезвоживания нефть обрабатывается в термохимических установках. Но исследования показали, что если распылить в нефти поверхностно-активные вещества, то форсунки можно и погасить. Теперь с мая по сентябрь вместо форсунок работает наше туркменское солнце…
Я ходил по длинным коридорам, заглядывал в библиотеки, актовые залы, лаборатории, сверкавшие множеством приборных панелей и стеклянных колб, и все больше убеждался, что институт — настоящее женское царство.
Никто, как женщины, не ценит улыбку. Пользуясь этим доступным приемом, я вызывал на разговор каждую, которая меня почему-либо интересовала. И уже через пару часов постиг печальную истину: улыбка — обоюдоострое оружие. И подумал, что журналистам и писателям, чье творчество связано с дальними дорогами, следовало бы платить повышенные гонорары. За вредность. Ведь для того чтобы найти волнующие строки, приходится постоянно влюбляться в места, где бываешь, в людей, с которыми встречаешься. А если это женщина?.. То-то и оно!..
Одним словом, я покидал институт с касыдами в душе, сочиненными на все подобные случаи великими поэтами Востока. И шел по улице, обращая внимание на каждую красивую женщину, которых в Небит-Даге, по-моему, особенно много. Туркменки шли, как живые букеты: шали с красными розами на темном шелке, длинные сочно-зеленые, бордовые, красные платья из особой ткани — кетени, мелькавшая внизу пестрая вышивка, носившая звучное название «балак»…
Девушки, связывающие свои надежды с ультра-мини, запомните: волнует не лишний сантиметр белой кожи, волнует красота, тот неуловимый штрих, который и делает искусство искусством. И может, для многих из вас этот штрих как раз и заключается в туркменских макси, в робком мелькании кромочки узкого ярко вышитого балака…
Лирическое настроение, родившееся в стенах технического института, не покидало меня весь день. Оно еще подогрелось вечером, когда местный старожил Байрамклыч Аманклычев пригласил меня на чашку чая. У него оказались три очаровательные дочери, которые не спрятались в другую комнату, как это нередко бывало в Туркменистане, сидели рядом на диване, вместе с нами смотрели хоккей по телевизору. И болели так неистово, что московские болельщицы по сравнению с ними вспоминались мне замороженными манекенами.
А я смотрел не на телевизор — на них. И вспоминал читанное о страшной судьбе туркменских женщин, о предрассудках, которые и поныне изредка дают себя знать в различных неписаных законах и отживающих традициях. Женщина была рабыней в самом прямом понимании этого слова. Если она осмеливалась слушать постороннего мужчину, ей отрезали ухо. Она не имела права любить. Если девушка вопреки воле родителей уходила к любимому человеку, ее убивали на глазах у всех. У женщины было только одно право — молчать и терпеть. А если обида перехлестывала через край и женщина начинала биться в истерике, приходил «лекарь» — мулла, «изгонял беса» с помощью тугой ременной плетки… Все это происходило не в такие уж стародавние времена, еще живы люди, которые могут вспомнить, как мужья воспитывали жен по «законам предков».