Я представлял себе Красноводск таким, как описывали его большинство известных справочников, — пыльным, одноэтажным, с голыми, без деревца, улицами. И снова убедился, что географические сведения о среднеазиатских городах стареют невероятно быстро. Красноводск оказался зеленым, уютным и по-своему экзотичным, как все приморские города. С одной стороны над ним вздымались красные скалы, с другой — лежало зеленое море, отгороженное на горизонте длинной неровной косой Кизылсу — «Красная вода», от которой, как говорят, и пошло название. Была здесь и набережная, какую увидишь не всюду. Небольшая, два участка метров по двести, но с настоящим парапетом и зелеными скверами рядом, и влажным запахом моря, и гладью до горизонта, пусть такой же пустынной, как пески, но живой, подвижной, манящей. Тем и отличается морская пустыня от земной — она приковывает взгляд, влечет в свои дали. И было в приморской части города поэтическое переплетение современных улиц и тесных ступенчатых переулков. И рынок тоже был, шумный, многоязычный, с преобладанием азербайджанской речи. (Зелень везут сюда из-за моря.) И чайхана на рынке — этакий красноводский «Гамбринус», только по-иному музыкальный.
Переулки упирались в крутой склон горы, и по асфальту этих тупиков с невероятным шумом катались мальчишки на самодельных самокатах, сколоченных из нескольких палок с насаженными на оси колесиками шарикоподшипников. Их-то я и сагитировал стать моими экскурсоводами. Ребята рассказывали, как ловят на удочки бычков и сардинок, показывали череп тюленя, будто бы выброшенного когда-то на отмель у набережной. Перебивая друг друга, мальчишки высказывали мне какие-то свои заботы, радуясь, должно быть, уже тому, что взрослый дядя внимательно слушает их. И водили меня по зыбким старым мосткам, чтобы я увидел город с моря, и увлекали через проходные дворы с одной улицы на другую, откровенно хвастаясь, показывали достопримечательности: монумент, сооруженный в честь столетия города, музей Бакинских комиссаров, расположенный в бывшей полицейской тюрьме, где томились, ожидая последнего часа, 26 знаменитых революционеров.
Не желая оставаться в долгу, я рассказал мальчишкам то, чего они сами толком не знали, о том, как в 1869 году в тихие воды этой бухты вошли четыре судна, и тысяча русских солдат принялись строить военный форпост, еще не подозревая, что строят город. И еще я рассказал им, как тридцать лет назад в годы Великой Отечественной войны красноводские портовики спасали южный фронт, потому что единственный путь, связывавший его с тылом, шел через этот город, ставший на какое-то время важнейшим портом страны. Через него шла эвакуация оборудования предприятий и населения, шли подкрепления фронту и доставлялись грузы, поставляемые через Иран нашими союзниками по войне…
Но вот с высоты одного из переулков я увидел за решетчатыми воротами приземистые склады, причалы и большое судно у стенки с неожиданным для Туркменистана названием — «Еруслан». Как было не поглядеть на такую диковину? Спустившись вниз и выложив в проходной свои московские мандаты, я скоро попал на широкий причал, принадлежавший «Туркменрыбхолодфлоту».
Капитан, он же директор плавучего рыбомучного завода «Еруслан», Леонид Андреевич Кравченко, крепкий, подвижный украинец, с одинаково веселой непринужденностью рассказывал и о себе, и о кильке, и об «окончательно обнаглевших» тюленях.
— …Мичманом на Черноморском флоте служил. Чемодан уж собрал, домой ехать, а командир говорит: «Чего торопишься, послужишь на сверхсрочной, на дорогу подзаработаешь…» С тех пор — двадцать восемь лет — все на дорогу и зарабатываю. После Черного на Каспий, на рыболовный подался. Восемнадцать лет здесь капитанствую, теперь кильку на муку перевожу… Есть ли отходы? Никаких отходов. Чешуя, которую раньше выбрасывали, и та в дело идет. Оказалась незаменимой для искусственного жемчуга и некоторых красок, парфюмеры ее берут и кожевники. Как ловим? Включаем «луны» — лампы по восемнадцать киловатт, — опускаем на глубину раструб с фонарем и сосем воду. А килька свет любит, особенно если оранжевый, сбегается к фонарям. Тюлени только мешают, хитрые, ориентируются по нашим «лунам». А ведь раньше спали ночью. Знаете, как они спят? Надуют щеки и лежат на воде этакими пузырями, только усы торчат. Так вот теперь ночью вокруг судна ходят, кильку распугивают. А днем, наевшись с нашей помощью, греются на солнце. Лежат на спине, мочат ласты и животы свои гладят…
Капитан показал мне свой плавучий завод от рулевой рубки до машин, упрятанных в глубины трюма, и мы расстались друзьями.
Я вышел на набережную и обрадовался, увидев своих мальчишек скучающими на мостках. Взял в буфете килограмм конфет, удивив «странной покупкой» продавца и покупателей, стоявших в очереди за пивом, пошел с этой данью к мальчишкам. Чтоб не дулись на меня, бросившего их в самый разгар экскурсии. И мы снова пошагали по улицам и переулкам, все дальше уходя от моря, все выше поднимаясь к ущелью, через которое переваливала дорога. Там меж бурых скал был словно бы край и города и шоссе. Но за краем явно было еще что-то, ибо туда убегали автобусы, грузовики, легковые машины, мелькали на мгновение на фоне неба все целиком, от крыши до низа колес, и ныряли, куда-то исчезали за ровной гранью дороги.
— Что там? — спросил я мальчишек.
— Новый город.
— Какой?
Они засмеялись, приняв это за шутку. Мы добрались до перевала и увидели с высоты новые районы Красноводска, такие большие и с такими широченными улицами, что оставшееся за спиной показалось не более как пригородом. За крышами темнела вдали бесконечная отмель, и где-то совсем уж далеко, чуть ли не у горизонта, взблескивала чистая вода открытого моря. Справа горизонт обрезала темная гряда гористого мыса, и там, вдали, поднимались трубы заводов. Улица, уходившая влево, упиралась в гору, застывшую у самого берега. Мы пошли налево и уже через полчаса оказались на окраине, где у пологих обрывов смотрели в морскую даль окна трехэтажных жилых домов. Было что-то в них от белых пригородов Севастополя или Одессы. Только бетонные клетки антисейсмичных поясов, врезанных в стены, да совершенно другое, более сухое свирепое солнце напоминали о близости чего-то, не свойственного уютным черноморским берегам.
По скалистой тропе, хорошо известной мальчишкам, мы обогнули гору и как-то сразу вышли к той самой набережной, от которой началось наше «кругосветное путешествие». И я увидел вдруг небольшой двухэтажный особнячок с вывеской, сообщавшей, что в нем — контора Красноводского заповедника. И снова побежал покупать конфеты моим экскурсоводам, ибо знал уже, что тут возле конторы заповедника и закончатся все мои экскурсионные страсти.
Директор Красноводского заповедника Владислав Иванович Васильев, высокий молодой мужчина с вежливой, добродушной улыбкой, как-то не вязавшейся с его огромными ручищами, и уверенным голосом, рассказывал мне о частых экспедициях в самые комариные места, о долгих терпеливых наблюдениях за поведением птиц, о выслеживании браконьеров. Я слушал его и думал о том, что заповедник, несомненно, в надежных руках. Но вот Васильев встал, и я увидел, что он без ноги. И захотелось спросить: как это можно на одной ноге ездить в экспедиции и гоняться за браконьерами? Но не спросил: очень уж не вязалось с его обликом это словечко — «инвалид».
Само существование Красноводского заповедника для меня было новостью. По справочникам я знал только об одном заповеднике на Восточном побережье Каспия — Гасан-Кулийском. Но знал также, что еще в середине пятидесятых годов он потерял свое значение: обмелевший Каспий и обезвоженный Атрек лишили его уникальных, любимых птицами мелководий. Но оказалось, что, отступив, море создало множество мелководий в другом месте — в Красноводском заливе. Птицы быстро сориентировались и перелетели туда. Тотчас сориентировались и браконьеры. В защиту птиц выступила газета «Известия». Многим виноватым тогда крепко попало за нерасторопность. В 1969 году был создан заповедник в Красноводском заливе. Сейчас на его пространствах зимуют шестнадцать тысяч фламинго (из двадцати тысяч, живущих на территории нашей страны), двенадцать тысяч лебедей, свыше ста тридцати тысяч уток. Живут в заповеднике даже уникальные орланы-белохвосты. Их численность известна до единицы — восемьдесят четыре.