Нельзя сказать, чтобы думы о воде доставляли удовольствие, скорее они были мучительны. Но не думать я не мог: для этого требовалось слишком много сил.
Теперь я знал, откуда взялся миф о танталовых муках. Его придумали люди, испытавшие жажду в пустыне, когда галлюцинации создают целое море, когда ты стоишь в этом море и тщетно тянешься к ускользающей воде.
…И вдруг увидел «мираж»: из-за бархана вышел мальчишка, ведя на веревочке знакомого молодого верблюда. Минуту я смотрел на него, потом побежал навстречу, размахивая руками.
— Где… Репетек? — крикнул еще издали.
— Там.
Он махнул рукой куда-то в сторону солнца и попятился. Я сначала подумал, что его испугал мой вид, и лишь потом, взбежав на бархан и увидев совсем близко серые саксаульники Репетека, понял в чем дело: мой вопрос прозвучал для него весьма странно: прийти в эти пески было неоткуда, кроме как из того же Репетека…
Было три часа дня, когда я впервые оторвался от крана и увидел рядом осуждающие глаза Сухана Веисова:
— Так не напьешься, чай надо пить.
Он покачал головой и пошел к белевшему среди листвы зданию станции. Я направился за ним: хотелось узнать, заметил ли кто-нибудь мое отсутствие, — но через пять минут снова вернулся к крану. Холодная, чуть солоноватая грунтовая вода казалась лучшим лакомством, какое мне когда-либо приходилось пробовать. И до позднего вечера я кружил вокруг крана, не удаляясь от него далее чем на двести метров, все время испытывая нестерпимое желание пить и пить…
Глава II
Лаборатория длиной 1000 километров
Доверься разуму, покуда он с тобой
Мутные потоки могуче шумели под опорами. Рядом на мосту, переминаясь с ноги на ногу, стояли мальчишки, удили рыбу у плотины. За ними в зелени садов пестрели дома поселка Головное — первого на Каракумском канале. Левее выпуклой ртутной каплей блестел подводящий канал, очерченный серыми холмами донного ила по берегам и далеким туманным провалом посередине. Там, у горизонта, узкой солнечно-белой полосой проглядывала Амударья. Неподалеку от плотины доисторическим чудищем лениво шевелился зеленый землесос, и, если приглядеться, видно было, как дрожал от напряжения его мокрый хобот. Оттуда, с землесоса, радио доносило заунывную и печальную монотонно-долгую старую туркменскую песню.
«Песни Востока звучат вечной скорбью, потому что они родились в тишине необъятных песчаных равнин, где человек на каждом шагу убеждается в суетности и слабости своих земных порывов» — так писал Иван Бунин восемьдесят лет назад. Почему же теперь, когда человек убедился, что может вершить такие дела, которые, как еще недавно считалось, под силу одному только богу, почему теперь вечная скорбь старых песен волнует душу?
Впрочем, волнует душу не только скорбь, а и радость тоже. И возникающие время от времени дискуссии о том, что важнее, не более как дань временному настроению. Как-то один поэт ополчился на «гитарную грусть». «Где ты, удаль песни звонкой?» — сокрушался он, признаваясь, что устал от полушепотов и полувздохов. А ну-ка дали бы ему этой удали досыта, не на всю жизнь, хотя бы на месяц, небось сам запросил бы печали. Таков уж человек. Для полноты жизни ему подавай разнообразие ощущений.
Я стоял и слушал шум воды и эту песню, долгую и печальную, как сама пустыня. И еще один человек стоял неподалеку, опираясь на железные прутья перил, и тоже думал о чем-то своем. Был на нем серый пиджак, помятый в дороге, и широкополая шляпа с гибкими краями, какие носят привыкающие к вещам пожилые люди. А поскольку есть у меня слабость к людям, способным задумываться, то я тут же и пошел к нему знакомиться.
— Иомудский, — назвался он. — Караш Николаевич. Смотрю вот и удивляюсь…
Еще утром я обратил внимание на него: ходил по поселку и разводил руками.
— Ну!.. — растерянно говорил он. — Разве тут что узнаешь?!
Все люди ходили с достоинством истинных кумли, сдержанно здоровались при встрече. А у него за сдержанностью угадывалась восторженность ребенка, оказавшегося в магазине игрушек в обеденный перерыв.
— Давно здесь не были? — спросил я.
— Здесь? — он обвел взглядом зеленую стену пирамидальных тополей с белевшими за ними домиками, толчею земснарядов, катеров и лодок на сверкающей глади канала. — Здесь — первый раз. А в этих местах не был ровно тридцать лет.
— Двадцать, — робко подсказал я, памятуя, что история Каракумского канала началась с пятидесятых годов.
— Тридцать, — повторил он. — Ходили мы тут, дорогу воде искали…
Много лет назад на первых километрах моих путешествий при таких вот неожиданно счастливых встречах я думал, что все дело в везении. Потом понял мудрость популярной песни: «Кто ищет, тот всегда найдет». И в этот момент даже не слишком удивился встрече, словно ждал ее. Хотя было это почти невероятно: в самом начале пути через Туркменистан встретить человека, видевшего те истоки, которые стали для республики словно бы началом новой эры.
Иомудский оказался скромнее, чем мне хотелось бы, и заговорил не о себе, а об истории Каракумского канала.
…Говорят, что первым заговорил о возможности строительства канала через безводные пески один мудрый туркмен по имени Ходжа Непес. Зная, что ослабленным племенной рознью местным родам такой труд не под силу, он отправился в Россию и изложил свою идею царю Петру, поманив увлекающегося монарха близкой дорогой в Индию. Петр I со свойственной ему энергией тотчас снарядил экспедицию во главе с Бековичем-Черкасским.
Пятитысячный экспедиционный отряд дошел до Хивы и там стал жертвой ханского «гостеприимства». Хитрый хан так умаслил Бековича, что тот забыл о необходимости быть бдительным на чужбине и поддался на уговоры расселить людей по дворам якобы для их же удобства. А ночью ханские слуги напали на разрозненные группки отряда и вырезали всех до единого.
Прошло сто лет. Пустыня жила своей неторопливой жизнью, слушала печальные песни чабанов, пересыпала песок из одной барханной горсти в другую. Путешественники, изредка пересекавшие ее просторы, ужасались безнадежности, порождаемой угнетавшим приезжего человека видом раскаленных песков.
Но все больше было охотников до трудных дорог. Великая Россия посылала своих сынов, преисполненных желанием пройти великие безмолвия песков, разведать их грани, узнать, нельзя ли оживить этот бесплодный край. Здесь проводил инженерно-геологические изыскания молодой В. А. Обручев, впервые установивший, что цепочка Келифских шоров не что иное, как остатки древнего русла Амударьи. Это сразу же привлекло внимание инженеров и предпринимателей. В начале нынешнего века инженер М. Н. Ермолаев разработал первую техническую схему создания во впадинах Келифского Узбоя крупных водохранилищ и постройки канала к Мургабскому и Тедженскому оазисам.
И до Октябрьской революции, и после многие ученые занимались исследованием этой проблемы. Известны даже попытки начать строительство канала, так сказать, самодеятельным порядком. Старые туркмены до сих пор с уважением вспоминают человека, которого все звали Карабаем. Он умел находить дорогу воде и вести ее в пески на десятки километров. Мало кто знал, что фамилия его была Поляков и что он имел образование инженера-гидротехника. Было это в тридцатые годы, когда страна могла позволить себе только мечтать о канале через Каракумы. Карабай понимал, что ему не дожить до того дня, когда начнется большой штурм песков, и делал все, что мог: ходил по барханам, с помощью местных жителей перекапывал неширокие перемычки, пропускал воду через озера Келифского Узбоя, через впадины Обручевской степи до Часкака, где стоят теперь гидротехнические сооружения, даже до Карамет-Нияза — первого поселка, впоследствии рожденного в пустыне Каракумским каналом.