После завтрака я тихо и лениво прогуливаюсь до жилища Учителя, на пару минут останавливаюсь у кустов благоухающих роз в саду, обнесенном бамбуковой оградой, или отдыхаю под листвой пальм, чьи верхушки отягощены кокосами. Как прекрасно бродить по саду вокруг дома, пока солнце не вошло в силу, и наслаждаться ароматом различных цветов.
А потом я вхожу в зал, кланяюсь Махарши и спокойно сажусь, скрестив ноги. Я то читаю, то пишу, порой беседую с одним или двумя учениками, задаю какой-нибудь вопрос Махарши или же погружаюсь в часовую медитацию над словами, на которые укажет мудрец, хотя медитируют в зале по обыкновению вечером. Но чтобы я ни делал, я не перестаю осознавать мистическую атмосферу, животворное излучение, которое просачивается в мой мозг. Я радуюсь невыразимому спокойствию, когда в течение некоторого времени сижу поблизости от Махарши. Внимательно наблюдая и много анализируя, я прихожу к выводу, что и соседи взаимно влияют друг на друга. Это очень неуловимо. Но совершенно очевидно.
К одиннадцати часам я возвращаюсь в хижину для дневной трапезы и отдыха, а затем возвращаюсь в зал и повторяю утреннюю программу. Иногда вместо медитаций и бесед я гуляю по округе или спускаюсь в городок ради новых исследований колоссального храма.
Время от времени Махарши вдруг посещает мою хижину после ланча. И тогда я засыпаю его новыми вопросами, на которые он отвечает сжатыми фразами, почти афоризмами, так они коротки и совершенны. Но однажды я выдвигаю новую проблему, и он не отвечает. Вместо этого он вглядывается в покрытые джунглями холмы на горизонте, оставаясь неподвижным. Долгие минуты текут своим чередом, но его глаза по-прежнему сосредоточенны, и сам он — далеко. Я совершенно не разбираю, приковано ли его внимание к невидимому психическому существу в отдалении или же он впал во внутреннюю поглощенность. Сначала я пытаюсь понять, слышал ли он меня, но напряженное молчание, которое я не могу или не хочу нарушить, приносит ощущение силы, которая могущественнее моего рационалистического ума, и она вначале пугает, а потом захватывает меня полностью.
Я осознаю невольно, что все мои вопросы движутся в бесконечной игре, игре мыслей, не имеющих границ; но во мне есть источник уверенности, и он обеспечит меня всеми водами истины, каких я прошу; не лучше ли прекратить вопрошать, а попытаться понять огромные силы собственной духовной природы. Я молчу и жду.
Почти полчаса глаза Махарши неотрывно и неподвижно глядят перед собой. Он словно забыл обо мне, но я уверен, что мое внезапное возвышенное осознание — не что иное, как рябь телепатического излучения этого невозмутимого мистика.
А однажды он находит меня в полном пессимизме и начинает рассказывать о радостной цели, которая ждет человека на показанном им пути.
— Но, Махарши, эта тропа полна трудностей, а я так устал, — возражаю я.
— Человек сам создает себе препятствия, — отвечает он непреклонно, — когда отягощает себя страхом перед неудачей и мыслью о поражении.
— Но если это верно?.. — протестую я.
— Это не верно. Самая большая ошибка человека — думать, что он усталый от природы, злой от природы. Нет, каждый человек божествен и крепок в реальной природе своей. Усталость и зло — это его привычки, его желания и мысли, но не он сам.
Его слова приходят подкреплением, освежая и воодушевляя меня. Из уст другого человека, с более слабой и мелкой душой, я не принял бы их. Но внутренний наставник заверяет меня, что мудрец говорит на основании большого духовного опыта, а не неких теоретических философских размышлений.
Как-то мы спорим о Западе, и я колко возражаю:
— Легко достичь и сохранять духовную безмятежность в тихих джунглях, где ничто не тревожит и не отвлекает вас.
— Когда цель достигнута, когда вы познаете Знающего, нет разницы между лондонским домом и хижиной в джунглях, — приходит спокойный ответ.
И снова я критикую индийцев за их пренебрежение к материальному развитию. К моему удивлению, Махарши откровенно соглашается с обвинением.