Еще раз надо отдать ему должное: по-моему, он на меня не обиделся, потому что по-прежнему шел ко мне на руку и доверчиво пил с пальца до тех пор, пока я мягко не отнимал у него «закуску».
Увы, ничто не вечно на этой планете, кроме самой жизни — жизни, которая, принимая разные формы, видоизменяясь и совершенствуясь, всегда продолжается... Однажды, делая утром гимнастику, я услышал шорох на шкафу — там, где стояла теперь колючка с Петей. Присмотревшись, я увидел, что Петя не удержался на обычном своем месте — на самом верху колючего кустика и медленно сползает вниз... Он был жив, но очень слаб, а больная ножка вообще висела в воздухе, не касаясь опоры... А говорят, что насекомые не чувствуют боли... Конечно, дело было, в общем-то, не в ножке, а в том, что пришло, очевидно, Петино время: ведь настал уже декабрь. С огромным трудом он залез на мою протянутую ему руку... Бедный Петя, даже наступившая старость не лишила его доверчивости и привязанности ко мне.
Есть он уже не мог, с каждым часом становился все более пассивным, даже пил, похоже, с трудом. Он еще пытался кое-как навести туалет — облизать конечности, но они у него дрожали от слабости, совсем как у дряхлого человека... Меня не покидало чувство, что между нами сохраняется связь. Я искренне жалел его, сам удивляясь силе этого чувства, направленного на крошечное все же и как будто неразумное существо... Будучи трезвым человеком и хорошо понимая, что о разуме тут, конечно, не может быть и речи, я все же четко ощущал, что связь существует и что Петя воспринимает мои чувства... Ну да, осознавать он, конечно, не может, но... Что же тогда? Почему же он хотя и с таким трудом, но пытается вскарабкаться на мою руку? Почему с трудом, но все же поворачивает ко мне треугольную свою головку и словно с печалью смотрит в мои глаза?.. И в то же время руку, протянутую моим приятелем, он как бы вовсе не замечает... Что тут? Появившиеся условные связи, остатки какого-то инстинкта? Не знаю.
Четвертого декабря Петя уже едва шевелился и не держался даже на своих тонких ногах, бессильно опустившись на дощечку, на которую я теперь его посадил. Пятого шевелился только тогда, когда я до него дотрагивался. А шестого перестал и шевелиться.
Найдутся, конечно, такие люди, которые или будут презрительно усмехаться, или посчитают, что все эти «шибко трогательные» детали я выдумал для красного словца, нагородив черт знает что по поводу взаимоотношений с какой-то букашкой, — то ли из «воспитательных», то ли из еще каких целей. Пусть. Мне все равно, что они подумают. Да я, впрочем, и сам удивлялся, что так привязался к обыкновенному богомолу, каких в южных степях тысячи, миллионы. Они гибнут во множестве от химикатов, некоторые люди, встретив их, вообще тотчас пытаются раздавить «гадкого кузнечика»... Да и я, наверное, не отличаюсь особенной сентиментальностью.
Но тут я явственно ощутил, что чего-то мне не хватает. Что — буквально — в дом пришла смерть. Очаровательный, всегда добрый Петя, с такой готовностью шагающий с колючки на мою руку, доверчиво пьющий с пальца, забавно перебирающий конечностями, когда я приближаюсь к нему лицом, приветливо, но с достоинством относящийся к моим гостям, так забавно ворочающий своей головкой и спокойно, послушно, терпеливо сидящий на колючке и не навязывающий своего общества, но доброжелательно готовый к общению... — где он? Этого живого, деятельного существа больше нет, а есть маленькое буровато-серое тельце, неподвижно лежащее на дощечке.
Мы привязываемся к тому, кого выделяем из множества ему подобных, — вот что я понял. Именно особенные, индивидуальные «качества» Пети, которые нравились мне в нем как-то чисто по-человечески бесстрашие, скромность, готовность к общению, живость и ненавязчивость, чувство собственного достоинства: именно то, что я особенно ценю в людях, и обусловило мою привязанность, хотя, конечно, качества эти вовсе но делают моего богомола какой-то мистически значительной личностью. Просто так уж совпало, что это маленькое существо обладало ими. Отсюда моя симпатия и доброе отношение к нему. А так как все живое — я глубоко в этом уверен — чувствует и ценит добро, то наша дружба получила благодатную почву.
В общей сложности — и на юге, и дома — Петя прожил у меня девяносто восемь дней.
Вот такая трогательная случилась у меня история. А все из-за увлечения фотографированием насекомых.
Слепозмейка Любочка, скорпион Вася, палочник Кирилл и другие
Как-то в апреле была у меня командировка в Таджикистан.
Весной горы, окружающие Вахшскую долину, зеленеют и пестреют всевозможными цветами. Но самое красивое — это, конечно, маки. Местами их так много, что поверхность горы или долины словно покрыта красным платком.
И первое, что хочется фотографировать, — ярко-алые с черным цветы и бутоны, повисшие на изогнутых, покрытых волосками стеблях. Бабочек было не так много, как хотелось бы, но среди них встречались и очень красивые — Гипермнестра гелиос (Солнечная Гипермнестра) и Зегрис фаусти (Зорька Фауста). По склонам гор во множестве ползали большие степные черепахи. Среди камней мгновенно появлялись и исчезали агамы и геккончики, а в высокой траве можно было встретить безногую ящерицу — желтопузика или неядовитую, но зубастую змею — полоза.
Но самое интересное — это, пожалуй, странное создание, похожее на дождевого червя, а на самом деле — самая маленькая змея Советского Союза под названием «слепозмейка». Размера она приблизительно такого же, как дождевой, или земляной, червь (бывает, правда, и чуть больше), блестит так же, как он, но только тело ее не мокрое, а гладкое, покрытое жесткой блестящей кожей. Головка — как носок тупоносого ботинка или тапочка, ротик крошечный, расположенный внизу головы. А глаза — как звездочки, но покрыты блестящей прозрачной кожицей, отчего можно подумать, что их нет, а просто они нарисованы. Поэтому она и называется слепозмейка.
Днем это создание прячется под камнями, а ночью охотится на муравьев и их яйца. Потревоженная, спасается очень быстро — извивается как молния и тотчас ныряет в норку в земле или под соседний камень.
Конечно, хотелось ее сфотографировать. Что я и пытался делать неоднократно: мой приятель держал ее рукой, пока я наводил фотоаппарат, подсвечивая одновременно зеркальцем, а потом он по моей команде отпускал змейку, и я старался мгновенно запечатлеть ее в движении — со скоростью затвора в 1/500 секунды.
Что получится, я не знал, a потому на всякий случай решил взять одну змейку в Москву — кормить ее там муравьями, а если слайды получатся плохо, то снять ее снова. В будущем году я опять собирался в Таджикистан — тогда и захвачу с собой гостью и выпущу в родные места. Пусть рассказывает подругам о жизни в столице.
Слепозмейка, на которую пал мой выбор, оказалась большая — двадцать восемь сантиметров. Посадили мы ее в стеклянную банку, завязали сверху тряпочкой, сквозь которую проходил воздух, и так она благополучно перенесла дорогу — сначала в автобусе, потом два дня в гостинице города Душанбе, пока я ездил на Нурекскую ГЭС, потом в самолете и в электричке.
Вместе с ней, но, конечно, в другой банке ехал небольшой скорпион, пойманный как раз перед самым моим отъездом — сфотографированный, но тоже ведь неизвестно как. Я и его постарался устроить с максимальным комфортом, и он благополучно перенес долгий путь.
Слепозмейка очень понравилась моей жене, но, надо сказать, не с первого взгляда. С первого взгляда, наоборот, Ира испугалась, приняв слепозмейку за большого и скользкого земляного червя. Однако потом, поняв, что это совсем другое существо из древнейшего класса пресмыкающихся и благородного отряда змей, она, превозмогая неприязнь, взяла ее в руки. Оказалось, что существо это вовсе не мокрое, а, наоборот, сухое и словно бы отполированное, чистое, опрятное и... живое. Очевидно, змейке нравилось тепло человеческих рук, она, согреваясь, медленно обвивала пальцы своим телом и блаженно замирала.