Благополучно перебравшись и через эту лужу, вы, уважаемые, пройдете мимо кучи мусора, оставшейся на память от сгоревшего домишка. На вершине кучи стоит обычно корова, которая, подобно странствующему проповеднику, спокойно жует жвачку, шлепая губами, и безразлично поглядывает на евреев, что носятся внизу как угорелые — с палками, тросточками и зонтами. Корова то потянет ноздрями, то вздохнет по-коровьему, точно, глядя на этих людишек, она и впрямь вздыхает и сетует на судьбу свою, что попала она, бедняга, в еврейские руки… Когда минете эту кучу, идите все прямо и прямо. Может случиться, что вы, упаси бог, грохнетесь на острые камни развороченной мостовой, — встаньте, прошу вас, если сможете, и, поскольку ногу вы себе не сломали, продолжайте путь, пока не попадете на некое подобие площади. Тут на площади вы найдете то, чем дышит Глупск, самую его суть.
Если имеются основания Тетеревскую улицу назвать желудком Глупска, то эту площадь мы с полным правом можем считать его сердцем, бьющимся неустанно день и ночь, — тут средоточие его жизни. Здесь помещаются магазины, лавчонки, ларьки и знаменитые рундуки, в которых ремесленники сбывают всякого рода остатки: куски материи, тесьму, шнур, бархат, обрезки меха. Здесь царит вечная сутолока, всегда пол но людей. Евреи снуют, толкаются, а на них со всех сторон напирают дышла или оглобли пароконных извозчиков. Врачи уверяют, что при вскрытии у глупских евреев нетрудно обнаружить либо дышло, либо оглоблю. Однако особенно полагаться на глупских врачей нельзя — здесь гораздо большую роль играют знахари.
На площади то и дело раздаются выкрики: «Вот горячие пышки!» Повсюду шныряют оборванные мальчуганы и дико взывают: «А вот гречаники!», «А вот чеснок, лук!». Здесь в предвечерний час можно между делом улучить минутку и помолиться, здесь же во всеуслышание произносят молитву, приуроченную к новолунию, а потом кричат каждому проходящему: «Мир вам, дяденька!»
Тут стоят носильщики, подпоясанные толстыми веревками, отставные солдаты, торгующие старыми голенищами и потертыми шинелями, старьевщики, промышляющие рваными штанами, кафтанами, ватниками и другим тряпьем. Посреди площади стоит пан сторож и со смаком уплетает кусок булки, полученной в субботу за оправку свечей, он откусывает очень бережно, чтобы ни крошки не упало наземь. Снуют карманники в поисках добычи. Откуда-то выбегает грязная, растрепанная девица и ревмя ревет, хрипло вымаливая милостыню, хватает за полы прохожих и так орет, как если бы ее резали и грабили. Ватага озорников улюлюкает и бегает за помешанным в измятой шляпе, напевающим грустные полуеврейские, полупольские песенки. Поодаль стоит парень с каким-то ящиком. Люди смотрят в глазок, а парень приговаривает свое заученное: «А вот Лондон — аглицкая столица, папа римский едет верхом прокатиться. Он в красных штанах щеголяет, а народ перед ним шапку ломает!.. А сейчас перед вами Наполеон со своим войском идет войной на прусские страны, а пруссаки разбегаются, как тараканы! А вот картина третья: девица с султаном едет в карете. Великий визирь держит кнут, а кони бегут. Вдруг лошадка как вскинулась, карета опрокинулась, султан со своей милашкой полетел вверх тормашками! Султан не может встать, а девица хочет удрать! Ну, хватит! Насмотрелся за грош! Следующий!..»
Длинными рядами сидят торговки, окруженные корытами, в которых полным-полно чеснока, огурцов, вишен, крыжовника, красной смородины, китайских яблочек, мелкой груши. В стороне скособочилась ветхая будка на курьих ножках, без окон и дверей, в которой, по рассказам седовласых старцев, некогда помещался солдат-будочник. Весь город бегал тогда смотреть на это чудо. Возле будки, которой здесь гордятся, словно старинной крепостью, под навесом из нескольких прогнивших дощечек, покрытых рогожей и соломой и опирающихся на четыре искривленных столба, восседает торговка Двося. Вокруг нее корыта. При ней постоянно большой горшок с тлеющими углями. Зимой она весь день сидит над ним, как наседка на яйцах, лишь время от времени вытаскивая его, чтобы раздуть угли и достать из золы печеную картошку.