— Мадам, — горестно изрек он, — ваш муж прекрасно играет в карты.
— У него много опыта.
— Да-да, не сомневаюсь. — Мистер Куветли сделал ход; Хозе, торжествуя, пришлепнул его карту своей. Лицо мистера Куветли вытянулось.
— Игра моя, — объявил Хозе и сгреб со стола деньги. — Вы продули восемьдесят четыре лиры. Если бы мы играли на лиры, а не на чентезимы, я бы вас разорил на восемь тысяч четыреста лир. Вот это было бы что-то. Сыграем еще?
— Я лучше пойду спать, — поспешно ответил мистер Куветли. — Спокойной ночи, дамы и господа.
Когда он ушел, Хозе провел языком по зубам, словно от игры во рту остался неприятный привкус.
— Какая скука. Все на этом вшивом корабле ложатся спать рано. — Он посмотрел на Грэхема: — Сыграть не хотите?
— Боюсь, мне тоже уже пора в постель.
— Ладно, ступайте. — Хозе пожал плечами, взглянул на Жозетту и начал сдавать на двоих. — Сыграю с тобой.
Та безнадежно улыбнулась Грэхему:
— Если ему не угодить — будет потом не в духе. Доброй ночи, месье.
Грэхем облегченно улыбнулся в ответ и пожелал доброй ночи.
Он возвратился в каюту куда более спокойным и радостным, чем до ухода.
Как разумно говорила Жозетта! И как он сам был глуп! С такими, как Банат, опасно пытаться действовать тонко. Когда собака видит, что ее боятся, она кусает. Теперь Грэхем станет всюду носить с собой револьвер. Больше того, если Банат попробует что-нибудь выкинуть — Грэхем выстрелит. На силу надо отвечать силой. Он достанет оружие прямо сейчас.
Грэхем нагнулся и вытащил чемодан из-под койки.
Вдруг он замер, уловив на мгновение приторный аромат розового масла.
Запах был слабым, почти неощутимым — и больше уже не чувствовался. Секунды две Грэхем не двигался, стараясь убедить себя, что ошибся. Потом его охватила паника.
Дрожащими пальцами он расстегнул замки и откинул крышку чемодана.
Револьвер исчез.
Глава VII
Он медленно разделся, лег на койку и лежал, глядя на трещины в асбесте вокруг пересекавшего потолок паропровода. На губах еще оставался вкус помады — единственное, что напоминало о той самоуверенности, с которой Грэхем возвратился в каюту. Теперь его мозг переполнял страх, хлынувший туда, словно кровь из перерезанной артерии. Страх накапливался, давил, парализовывал мысли. Только чувства продолжали воспринимать мир вокруг.
За перегородкой Матис дочистил зубы и, кряхтя, вскарабкался на верхнюю койку. Раздавалось скрипение; наконец он улегся и вздохнул.
— Вот и еще день прошел.
— Туда ему и дорога. Иллюминатор открыт?
— Однозначно. Мне в спину дует очень неприятный сквозняк.
— От спертого воздуха мы заболеем. Как англичанин.
— Воздух тут ни при чем. Его просто укачало. Ему стыдно признаться: не к лицу англичанину страдать морской болезнью. Англичане любят считать себя великими мореплавателями. Он забавный, но мне нравится.
— Потому, что слушает твою белиберду. Он вежливый — чересчур вежливый. С немцем уже здоровается, как будто они друзья. Нельзя так. Если этот Галлиндо…
— Мы уже достаточно о нем наговорились.
— Синьора Беронелли сказала, что он ее толкнул на лестнице — и пошел дальше. Даже не извинился.
— Мерзкий тип.
Тишина. Потом:
— Робер!
— Я почти заснул.
— Помнишь, я говорила, что муж синьоры Беронелли погиб при землетрясении?
— И что?
— Я с ней разговаривала вечером. Ужасная история. Его убило не землетрясение. Его расстреляли.
— Из-за чего?
— Она не хочет, чтоб знал кто попало. Никому не рассказывай.
— Ну?
— Это случилось во время первого землетрясения. Когда сильно трясти перестало, они возвратились с полей, где укрывались, к дому. Дом лежал в руинах. Уцелела часть одной стены; муж пристроил к ней грубое убежище из досок. Среди развалин нашлась еда, но баки с водой разбились, и пить было нечего. Он оставил ее с мальчиком, их сыном, и отправился за водой. Их друзья, которые жили по соседству, были тогда в Стамбуле. Их дом тоже разрушило. Ее муж искал в развалинах того дома баки для воды — и нашел один целый. Потом стал искать, куда набрать воду: кувшин или банку. Нашел кувшин — серебряный, полураздавленный камнями. А солдаты после землетрясения патрулировали улицы, чтобы не допустить мародерства — тогда много грабили, ценные вещи ведь повсюду валялись между обломками. И пока он там стоял, пытаясь распрямить кувшин, солдат его арестовал. Синьора Беронелли ничего не знала; когда муж не вернулся — они с сыном пошли его искать, но не нашли в общей неразберихе. На следующий день она услышала, что мужа расстреляли. Разве не ужасная трагедия?
— Да, трагедия. Такое бывает.
— Если бы Господь убил его при землетрясении, она бы легче перенесла. Но расстрел!.. Она очень храбрая. Солдат она не винит. Когда вокруг такая неразбериха — их нельзя винить. Так хотел благой Господь.
— Он большой весельчак. Я и раньше замечал.
— Не кощунствуй.
— Это ты кощунствуешь. Рассуждаешь о Боге, словно он официант с мухобойкой. Бьет по мухам, некоторых убивает. Одна улизнула. Ах она негодная! Бьет опять — и в лепешку, как остальных. Благой Господь не такой. Он не устраивает землетрясения и трагедии.
— Ты несносен. Неужели тебе не жалко бедную женщину?
— Жалко. Но поможет ли ей, если мы устроим еще одну заупокойную службу? Поможет ли, если я, вместо того чтобы уснуть, стану спорить с тобой? Она тебе рассказала все потому, что ей нравится об этом рассказывать. Бедняжка! Ей легче, когда она чувствует себя героиней трагедии. Так случившееся кажется менее реальным. А когда нет слушателей — нет и трагедии. Если она расскажет мне, я тоже буду отличным слушателем. Слезы выступят у меня на глазах. Но ты не героиня. Поэтому давай спи.
— Ты зверь без воображения.
— Зверям надо спать. Спокойной ночи, chéri.
— Верблюд!
Ответа не последовало. Через минуту Матис тяжело вздохнул и повернулся на койке. Вскоре он начал тихо похрапывать.
Некоторое время Грэхем лежал без сна, слушая шум моря и ровный гул двигателей. «Официант с мухобойкой»! Какой-то человек в Берлине, которого Грэхем никогда не видел и чьего имени не знал, приговорил его к смерти; Мёллеру в Софии велели привести приговор в исполнение, а здесь, в нескольких ярдах, в каюте номер девять, — палач с девятимиллиметровым самозарядным пистолетом, готовый, после того как разоружил жертву, выполнить свою работу и получить плату. Ничего личного; все бесстрастно, как само правосудие. Бороться так же тщетно, как, стоя на виселице, спорить с палачом.
Грэхем постарался думать о Стефани — и не смог. То, чего она была частью — его дом, его друзья, — прекратило существовать. Он остался один в странном краю, окруженном смертью, с единственной, кому мог рассказать о здешних ужасах. Она — спасение от безумия. Она — реальность. Она ему нужна. Стефани не нужна. Стефани — лишь голос и лицо, смутно помнящиеся среди других голосов и лиц из мира, который Грэхем когда-то знал.
Он погрузился в беспокойную дремоту и увидел во сне, что падает в пропасть. Резко пробудившись, он включил свет и взял одну из книг, которые купил днем. Это был детектив. Грэхем прочел несколько страниц — и отложил роман. Заснуть, почитав про «аккуратные, слегка кровоточащие» дыры в висках трупов, «гротескно скорчившихся в последней предсмертной агонии», не удастся.
Он выбрался из койки, завернулся в одеяло и сел выкурить сигарету. Наверное, стоит провести так всю ночь: сидеть и курить. Лежа, Грэхем чувствовал себя еще беспомощнее. Если бы только у него был револьвер…
Пока Грэхем сидел, ему казалось, будто иметь или не иметь револьвер для человека столь же важно, как иметь или не иметь зрение. То, что он смог прожить все эти годы без револьвера, — чистое везение. Без револьвера ты беззащитнее козы, привязанной в джунглях. А он, дурак, оставил оружие в чемодане! Если бы только…