Меня начало тошнить. Я перестала качаться и тихо лежала в гамаке, глядя на море. На синей воде белели пенные полосы, как будто только что прошел корабль.
В половине первого мы сели завтракать, и Эстер заговорила о Кембридже. Она постоянно о нем говорила.
Она сказала, что уверена, в Англии мне бы понравилось, и что мне обязательно надо туда поехать. Потом она без всякого перехода заговорила о своем дяде, который был докой в математике, один из лучших в своем выпуске в Кембридже, все звали его «неряхой Уоттсом».
Он действительно был довольно неряшлив, — сказала она, — но это просто от рассеянности. А его жена, тетя Фанни, была красавица — настоящая красавица. Однажды в театре, когда она вошла в ложу, все встали. Не сговариваясь.
— Господи помилуй! Удивительно, — сказала я, — надо же!
— Ты бы лучше сказала «прости господи».
— Да, их звали красавица и чудовище, — продолжала она, — красавица и чудовище. О ней ходило много историй. Один молодой человек ответил ей, когда она сказала, что хватит, наконец, на нее смотреть:
«Даже кошке можно смотреть на короля, почему же мне нельзя смотреть на королеву?»
Ей это так понравилась, что она всем стала рассказывать эту историю, а молодой человек сделался ее любимцем, очень большим любимцем. Как же его звали? Нет, не могу вспомнить. В общем, он был остряк, а она любила остроумных людей; она им все прощала. В те годы все из кожи вон лезли, только бы прослыть остроумными. Я понимаю, что смешно оплакивать прежние времена и все такое, но тогда люди были остроумнее, чем сейчас.
— Да, — сказала я, — как судья Брайан недавно на танцах, когда какой-то дурак загородил дверь в столовую и заявил: «Никто не пройдет сюда, пока не сочинит стишок». А судья Брайан тут же ему ответил:
Он сочинил это так быстро, что все рассмеялись.
Эстер сказала:
— Это совсем другое, но, конечно, тебе этого не понять.
Мы ели рыбные котлеты и сладкий картофель, а потом сладкие гуайявы и вместо хлеба плоды хлебного дерева. Эстер они нравились больше.
Сидя за столом, можно было видеть изгиб горы, похожий на изгиб зеленого плеча. На столе стояли розы — в вазе из синего волнистого стекла с золотым ободком.
В углу был шкаф, где держали напитки и буфет с посудой. На полке лежали книги Вальтера Скотта[23] и куча старых журналов Лонгмана[24], настолько старых, что все страницы пожелтели и уголки загнулись.
После завтрака мы вышли на веранду. Эстер села в парусиновый шезлонг. Она начала гладить Плута и часто моргать, как будто ей в глаз что-то попало. Плут завилял хвостом.
— Ненавижу собак, — сказала я.
— Даже так! — изумилась она.
— Жутко ненавижу, — сказала я.
— Не знаю, что из тебя получится, если ты так будешь себя вести, — заметила Эстер, — едва ли твоя жизнь сложится счастливо. Если будешь продолжать в том же духе, люди не будут тебя любить. Попробовала бы ты сказать такое в Англии, сразу бы нажила себе врагов.
— Мне все равно, — сказала я.
Но про себя начала повторять таблицу умножения, потому что боялась расплакаться.
Потом я встала и сказала ей, что пойду на кухню поболтать с Франсиной.
Кухня находилась на расстоянии двадцати ярдов — отдельный домик из двух комнат. В одной из них была спальня Франсины. Здесь стояла кровать, еще там были глиняный кувшин, таз и стул, а над кроватью висели картинки: Христос и его сердце, пылающее любовью[25], и дева Мария в синем хитоне, припавшая к ногам Иисуса, и другие, тоже на библейкие сюжеты. Святой Иосиф, priez pour nous[26]. «Иисус, Мария, Иосиф, подарите мне благодать счастливой смерти».
Франсина, когда не работала, сидела обычно на ступеньках у двери. Я любила сидеть с ней рядом. Иногда она рассказывала какую-нибудь историю, и в начале истории она должна была сказать «Тим-тим», — а я должна была ответить — Bois seche[27]2.
По другую сторону дорожки, во время дождя покрытой грязной жижей, а во время засухи — зияющими расселинами, как будто земля хотела пить, шелестели заросли бамбука. Дымохода в кухне не было и, когда готовили, она наполнялась дымом.
Франсина мыла посуду. Ее глаза покраснели от дыма, лицо вспотело. Она вытерла глаза тыльной стороной ладони и искоса взглянула на меня. Потом сказала что-то на местном диалекте и продолжала мыть посуду. Я знала, что она недолюбливает меня, потому что я белая, и еще я знала, что никогда не смогу объяснить ей, как ненавижу этот цвет кожи. Потому что это вынуждало меня вести себя, как Эстер, и в будущем стать старой и унылой и все такое. И я подумала: «Нет… нет… никогда». Я поняла в тот день, что становлюсь взрослой.
23
Книги Вальтера Скотта — речь о сочинениях сэра Вальтера Скотта (1771–1832), великого английского писателя, поэта, создавшего жанр исторического романа в своих знаменитых произведениях «Уэверли» (1814), «Роб Рой» (1817), «Айвенго» (1819) и др… автор «Истории Шотландии» (1829-30).
24
Старые журналы Лонгмана — «Лонгманз Мэгэзин» — ежемесячный журнал, который в 1882 году начал выпускать лондонский издатель К. Дж. Лонгман. В 1905 году все 276 номеров журнала, опубликованные к тому времени, вышли отдельным изданием. Журнал был преимущественно литературным, в нем печатались произведения таких авторов, как Джеймс Пейн, Маргарет Олифант, Томас Гарди, Генри Джеймс, Р.Л. Стивенсон, Р. Хаггард, Р. Киплинг и др. Эта маленькая подробность подчеркивает то, о чем героиня романа предпочитает не упоминать, — ее начитанность.
25
…Христос и его сердце, пылающее любовью… — образ сердца Господня — один из символов католической веры, истолковываемый как рана в сердце Христа, источающая любовь. Католический Орден Сердца Господня сформировался в XI–XII вв. в недрах общин монахов-бенедиктинцев. В романе Джин Рис этот католический образ, знакомый автору с детства, возможно, сопровождается также аллюзией на стихотворение Т.С. Элиота (1888–1965) «Суини среди соловьев» (Sweeney Among the Nightingales, 1920): «Сегодня соловьи поют вблизи / Монастыря Сердца Господня / Они раньше пели в кровавой чаще / Когда кричал истошно Агамемнон» (The nightingales are singing near/ The Convent of the Sacred Heart/ And sang within the bloody wood/ When Agamemnon cried aloud).