"Это приют в доме отца моего!"
Когда же радушный хозяин предлагал истомленному страннику привет, благословение и отдых у своего очага, то растроганный юноша припадал к его ногам и говорил:
"Благодарю тебя, отец мой! Не узнаешь ли ты своего пропавшего сына?"
И многие готовы были усыновить его, потому что в те времена похищения детей были часты...
Но после первых восторгов юноша начинал замечать в воображаемом отце следы несовершенства, а иногда и пороков.
Тогда он начинал исследовать и искушать, приставая к нему со своими вопросами о правде и неправде...
И его скоро прогоняли из-под гостеприимного крова на труд и холод нового пути.
Не один раз говорил он себе: "Останусь у этого последнего очага, сохраню эту последнюю веру. Пусть будут они мне вместо отеческого крова..."
- Знаешь что: это, пожалуй, было бы всего благоразумнее, Сократ.
- Порой он думал, как и ты. Но привычка к исследованию и смутная мечта о родном отце не давали ему покоя.
И опять отряхал он прах от своих ног, и опять брал страннический посох, и не всегда бурная ночь заставала его под кровлей...
Не находишь ли ты, что судьба юноши опять напоминает судьбу человеческого рода?
- Почему?
- Не так же ли род людской заменяет детскую веру испытанием и сомнением?
Не так же ли творит он сам образ неведомого из дерева, камня, из обряда и предания, из вдохновенной песни поэта и из догадок мудреца?..
И потом находит этот образ несовершенным и разбивает его, чтобы опять удалиться в пустыню сомнений...
И все для того, чтобы искать лучшей веры, все выше и выше...
И не суждено ли роду земному искать, все возвышаясь бесконечно, потому что и неведомый есть бесконечность!..
- О, лукавый мудрец, о, рыба-торпиль!
Я понимаю теперь, к чему ведет твоя притча!..
Ну, так я скажу тебе прямо: пусть только мелькнет свет в этой тьме, и ты увидишь, стану ли я искушать хозяина ненужными вопросами и сомнениями?
- Друг, свет уже мелькает,- ответил Сократ.
Казалось, слова философа должны были оправдаться. Где-то высоко, за дымною пеленой, скользнул далекий луч и исчез в горных пределах. За ним другой, третий...
Казалось, там, за пределами тьмы, реют какие-то светлые гении, свершается великая тайна, чье-то чудится живое дыхание, готовится какое-то великое торжество.
Но это было далеко. А над землей тени сгущались, клубились дымные тучи, свиваясь и развиваясь, перегоняя друг друга без конца и перерыва...
Синий огонь упал с отдаленной вершины в глубокую пропасть, и тучи поднялись выше, покрывая небо до самого зенита.
А лучи уходили все дальше и дальше, как будто им не было дела до этой мрачной и затененной равнины.
Сократ стоял, следя за ними грустным взглядом.
Елпидий со страхом! смотрел на вершину.
- Посмотри, Сократ, что видишь ты там на горе?
- Друг,- ответил философ,- исследуем положение. Так как земная жизнь должна иметь пределы, то думаю, что предел этот на рубеже двух начал: в борьбе света и тьмы венец наших усилий.
А так как у нас не отнята способность мышления, то думаю, что божеству, давшему жизнь нашей мысли, угодно, чтобы мы исследовали самые пределы наших стремлений.
Итак, Елпидий, приготовимся достойным образом встретить зарю позади этих туч...
- О, добрый товарищ!
Если такова заря, то я предпочел бы, чтобы вечно длилась прежняя безотрадная, долгая, но спокойная ночь...
Не находишь ли ты, что время проходило у нас сносно в поучительной беседе?
А теперь душа содрогается перед надвигающеюся грозой.
Нет, что ни говори, а там, впереди, не простые тени безжизненной ночи...
Вот еще одна Зевсова стрела метнулась в бездонную пропасть...
Ктезипп посмотрел на вершину, и ужас сковал его душу.
Великие мрачные образы олимпийцев теснились, венчая гору, загораживая дорогу.
Последний луч скользнул еще раз поверх туманных нимбов и умер, как слабое воспоминание.
И ночь с надвигающеюся грозой воцарилась безраздельно, а темные образы заняли все небо...
В середине, с головой, увенчанною нимбом, увидел Ктезипп могучего Кронида.
Кругом толпились гневные фигуры старших богов, смятенные и в мрачном движении.
Как стаи птиц, летящие в вечернюю даль, как пыль, взметаемая ураганом, как осенние листья, гонимые бореем, реяли длинною тучей бесчисленные меньшие божества народной веры, заполняя пространство...
Когда же тучи двинулись с вершины и мрачный ужас ринулся перед ними, обвеивая землю, Ктезипп упал ниц: он признавался впоследствии, что в эту страшную минуту он забыл все выводы и все заключения, так как душа его умалилась и над ней властно пронесся страх...
Он только слушал.
Два голоса звучали там, где молчала перед бурей вся оцепеневшая природа. Один - могучий и грозный голос божества, другой - был слабый голос человека, приносимый ветром со склона горы, где Ктезипп оставил Сократа.
- Ты ли,- говорил голос из тучи,- дерзкий Сократ, надменный разумом, боровшийся с богами земли и неба?
Не было бессмертных веселее и светлее нас, олимпийцев,- теперь давно уже проводим мы свои дни в сумерках от неверия и сомнений, воцарившихся на земле...
Однако никогда еще эти туманы не сгущались так сильно, как с тех пор, когда среди любезных некогда Афин послышалось ненавистное слово твое, сын Софрониска.
Почему не следовал ты заветам отца твоего?
Добрый Софрониск позволял себе, особенно в молодые годы, небольшие кощунства, но все же не один раз запах его жертв радовал наше обоняние...
- Остановись, Кронид,- сказал Сократ,- и разреши мое недоумение: итак, малодушное лицемерие предпочитаешь ты исканию истины?
Вслед за этим вопросом скалы дрогнули от громового удара.
Первое дыхание грозы промчалось и стихло в дальних ущельях, но склоны горы все еще дрожали, потому что все еще дрожал от гнева восседавший на ее вершине.
А в пугливой тишине сгустившейся ночи слышались только дальние стоны.
Казалось, это в самом сердце земли стонали от удара Кронида скованные титаны...
- Где ты теперь, дерзкий вопрошатель?- раздался насмешливый голос олимпийца.
- Я здесь, Кронид, здесь, на том же самом месте, и только твой ответ подвинет меня дальше. Я жду.