Но тут такое дело, что нужны Вы а Афинах в день ухода из земного мира Сократа.
Понял, ну мы тогда полетели туда.
Садись, Михаил Удовиченко, в машину времени, Короленко нас уже там ждёт, через месяц в этих Афинах.
Ну, крутим счётчик машины времени на месяц вперёд, полетели, да, ещё одну песенку Семёновича послушаем:
«Зарыты в нашу память на века
и даты, и события, и лица,
а память, как колодец- глубока:
попробуй заглянуть- наверняка
лицо- и то- неясно отразится.
"Разглядеть, что истинно, что ложно,
может только беспристрастный суд:
осторожно с прошлым, осторожно,-
не разбейте глиняный сосуд.
Одни его лениво ворошат,
другие неохотно вспоминают,
а третьи даже помнить не хотят,-
и прошлое лежит, как старый клад,
который никогда не раскопают…
С налёта не вини- повремени:
есть у людей на все свои причины-
не скрыть, а позабыть хотят они,-
ведь в толще лет ещё лежат в тени
забытые заржавленные мины.
В минном поле прошлого копаться-
лучше без ошибок, потому
что на минном поле ошибаться
просто абсолютно ни к чему…»
...
- Вау! - воскликнул Михаил Удовиченко, увидев машину времени Короленко.- Вот это сразу видно, что серьёзный агрегат!
- Ну, пересаживайтесь ко мне,- улыбнулся Владимир Галактионович Короленко, - если хотите посмотреть, как Сократ до Рая добрался после ухода из земной жизни. Но, так как будем преодолевать грань земного мира, то придётся смотреть и слушать через окно машины, земным людям выходить в неземном мире из машины времени нельзя совсем.
Но и так всё увидите и услышите.
Да, то что мы сейчас увидим было месяц и два дня спустя после того, как, при громких криках афинского народа, судьи постановили смертный приговор философу Сократу за то, что он разрушал веру в богов.
Он был для Афин то же, что овод для коня. Овод жалит коня, чтоб он не заснул и бодро шел своею дорогой. Философ говорил афинскому народу: "Я твой овод, я больно жалю твою совесть, чтобы ты не заснул. Не спи, не спи, бодрствуй, ищи правду, афинский народ!"
- Ну, это мы с Юрием уже видели,- заметил Михаил.
- Увы,- вздохнул Короленко, - народ, в припадке жестокой досады, пожелал избавиться от своего овода.
"Быть может, доносчики Мелит и Анит оба не правы,- говорили граждане, расходясь с площади после приговора.- Но что же это, наконец, такое, и куда он идет? Он плодит недоумения, он разрушает мнения, твердо установленные веками, он говорит о новых добродетелях, которые надо познавать и разыскивать, он говорит о божестве, которое нам еще неведомо. Дерзкий, он считает себя умнее богов!..
Нет, спокойнее нам вернуться к старым, хорошо знакомым божествам.
Пусть они не всегда справедливы, пусть распаляются порой неправедным гневом, а другой раз и нечестивою похотью даже к женам смертных.
Но не с ними ли жили наши предки в спокойствии души, не с их ли помощью совершали славные подвиги?
А теперь образы олимпийцев померкли, и старая добродетель расшатана.
Что же будет дальше, и не должно ли одним ударом положить конец нечестивой мудрости?"
Так говорили друг другу афинские граждане, расходясь с площади под покровом синего вечера.
Они решили убить беспокойного овода, в надежде на то, что после этого лица богов опять просветлеют.
Правда, в умах граждан порой вставал кроткий образ чудака-философа; порой они вспоминали, как мужественно делил он с ними при Потидее труды и опасности;
- как он один защищал их самих от позора несправедливой казни военачальников после аргинузской победы;
- как один он против тиранов, убивших полторы тысячи граждан, осмелился возвысить голос, спрашивая на площадях о пастырях и овцах.
"Не тот ли пастырь,- говорил он, может назваться добрым, который приумножает и бережет свое стадо?
Или, напротив, добрые пастыри призваны уменьшать количество овец и разгонять их, а добрые правители - делать то же с гражданами? Исследуем, афиняне, этот вопрос!"
И от вопроса одинокого, безоружного философа лица тиранов бледнели, а глаза юношей загорались огнем негодования и честного гнева...
Когда афиняне, расходясь с площади после приговора, вспоминали все это, тогда их сердца сжимало смутное сомнение: "Уж не совершили ли мы над сыном Софрониска жестокую неправду?"
Но тогда добрые афиняне смотрели в гавань и на море.
При свете угасавшей зари на синем понте еще мелькали вдали пурпуровые паруса острогрудого корабля делосских празднеств.
Корабль ушел из гавани в этот день и вернется лишь через месяц, а до тех пор в Афинах не может пролиться кровь ни виновного, ни невинного.
В месяце же много дней, а часов еще больше. Кто помешает сыну Софрониска, если уж он осужден невинно, убежать из тюрьмы, а многочисленные друзья наверное даже помогут?
Разве так трудно богатому Платону, Эсхину и другим подкупить тюремную стражу?
Тогда беспокойный овод улетит из Афин к фессалийским варварам или в Пелопоннес, или еще дальше, в Египет...
Афины не услышат более его назойливых речей, а на совести добрых граждан не будет этой смерти.
И все, таким образом, обойдется ко всеобщему благополучию...
Так многие рассуждали про себя в этот вечер, восхваляя мудрость демоса и гелиастов, а втайне питая надежду, что беспокойный философ уберется из Афин, убежит от цикуты к варварам, освобождая сограждан в одно время и от себя, и от угрызений совести за невинную смерть.
Тридцать два раза с тех пор солнце выходило из-за океана и опять погружалось в него, а до того дня, когда афиняне решили воздвигнуть Сократу памятник,- осталось тридцатью двумя днями меньше.
Как видишь, Михаил, корабль из Делоса вернулся и, точно стыдясь за родной город, стоит в гавани с печально упавшими парусами.
На небе нет луны, море колыхается под тяжелым туманом, и огни на холмах мерцают сквозь мглу, точно прижмуренные очи людей, одержимых стыдом.