Что же касается приличествующей скромности, каковая желает удержать меня от намерения заняться собственной персоной…
Плевать я на нее хотел, на свою скромность. Однажды я уже высказал мысль о том, что скромным могу быть только я сам, но отнюдь не мое мнение; ему надлежит быть скромным в такой же малой степени, как сформулированному кротким и целомудренно-застенчивым Ньютоном знаменитому биному, выражающему самое что ни на есть нескромное мнение на свете, поскольку оно претендует на всеобщую значимость, или как рекламе лекарственного изобретения, призванного помочь людям.
Судя по всему, это распространяется не только на наше мнение, но и на наши переживания, если они не просто личные, но человеческие.
Итак, в дальнейшем предоставляю читателю самому судить, в какой степени удалось мне соблюсти – в противовес врожденной докторской деликатности – столь же врожденную неделикатность пациента.
Ну, и еще одно напутствие.
Вышеприведенные строки адресованы интеллигентному читателю, нижеследующие же – всем прочим, кто возьмет в руки эту книгу и по отношению к кому я также желаю быть предупредительным, не зная заранее, какой именно читательский слой окажется в большинстве.
Хотя, по-моему, я достаточно ясно объяснил, почему принимаюсь за этот роман, сейчас все же признаюсь по совести: я никогда не решился бы на это, если бы час назад не прочел в одной газете крайне правого толка заметку, обвиняющую меня в том, что своей болезнью и будапештским визитом знаменитого нейрохирурга я делаю себе рекламу. Слишком дешевым трюком было бы смиренно попросить автора заметки проделать вслед за мною путешествие в Стокгольм, завершившееся операцией, дабы самолично убедиться, достаточно ли рентабельны затраты для обычной рекламы. На подобное обвинение можно реагировать двояким способом: или оставить его не замеченным, не удостоив ни единым словом, или же ответить целой книгой.
Как видите, я предпочел последнее.
Будапешт, 1936.
Незримые поезда
В марте этого года – должно быть, в десятых числах – я полдничал в кафе «Централь» на Университетской площади, сидя на своем привычном месте за столиком у окна, откуда открывается вид на библиотеку и некое отделение банка. Вывеска над входом в банк крупными буквами кратко извещает, что перед нами всего лишь «Дочернее предприятие», – и я вот уже в который раз задумываюсь над тем, не истолкует ли превратно эту надпись неискушенный читатель, если к тому же фантазия его вращается в кругу семейных представлений; ведь проще простого спутать сие финансовое заведение с этаким благотворительным пансионом, где юных девиц воспитывают в почтении равно как к родителям, так и к будущему своему предназначению – материнству. Меня-то, конечно, не проведешь: я потерял мать, когда мне исполнилось шесть лет, и мачеха-жизнь рано научила меня отличать денежную состоятельность от народного образования.
Теперь уж точно не припомнить, но подозреваю, что и в тот памятный день меня занимали скорее финансовые вопросы, а не забота о народном просвещении, долженствующая быть наипервейшей обязанностью публициста. Правда, обе эти стороны жизни вполне совместимы, в особенности для писателя. Ну, скажем, к примеру: я старался так и этак прикинуть, чем мне заняться в первую очередь – солидным исследованием о роли современного человека в обществе или настрочить трехактную пьесу, способную заполнить собою целый вечерний спектакль. В конце концов я решил сперва написать пьесу с тем, чтобы полученный от нее доход затем обеспечил мне возможность предаться научным изысканиям – не с кондачка и не наспех, а более продуманно и добросовестно, чем сочиняются пьесы.
Приняв такое решение, я облегченно вздохнул. Конечно, и перед написанием пьесы необходимо проделать определенную подготовительную работу: переговорить с директором театра, посмотреть несколько новомодных постановок, сориентироваться в общей направленности сезона, при случае потолковать с актерами. Приспела пора и мне заделаться театральным драматургом, как ни крутись, от этого не уйти. Я уже решился позвонить Д., когда меня вдруг осенило, что Пиранделло начал свою карьеру в пятьдесят шесть лет, однако это не помешало ему снискать большой успех. Мне удалось вовремя перехватить официанта, по моему поручению направившегося было к телефонному аппарату; ну, милые мои, если и в пятьдесят шесть еще не поздно, то я преспокойно успею закончить разгадывание кроссворда, к которому едва приступил. А надо сказать, что вот уже несколько лет кряду я постоянно разгадываю кроссворд, который рае в неделю публикует одна из наших газет: это вошло у меня в привычку, стало моей кабалой, и стоит мне пропустить хоть раз, как вся неделя кажется мне несчастливой. А меж тем кроссворды эти причиняли мне немало досады, поскольку господин заведующий рубрикой (не имею чести лично быть знакомым с ним) под заголовком «Поговорка» каждую неделю включает в кроссворд – и по вертикали, и по горизонтали – очередной афоризм. Все они как на подбор – сплошь превосходные, сочные народные поговорки, беда лишь в том, что в языке их не существует. Видимо, издатель сочиняет сам и из скромности или же художнического снобизма приписывает их народу, вроде Кальмана Тали[2] с его пресловутыми «подлинными» балладами куруцев. У него встречаются, например, такие «поговорки»: «Бабьи слезы – что жменя проса», «Глаз с кривотою, а норов с привередою». Вот и извольте теперь себе представить, каково это разгадать в кроссворде присловье, которого сроду не слышал, да еще когда у тебя половины букв не хватает! Я уж подумывал о том, чтобы написать издателю разгневанное послание или прилюдно призвать его к ответу.
2
Тали Кальман (1839–1909) – писатель-историк, поэт, политический деятель. В своем увлечении подлинно народной поэзией не останавливался перед самостоятельной авторской переработкой и фальсификацией источников.