Я вкладываю заключение в распечатанный конверт. Медленно направляюсь к выходу. Странно, до чего легки мои шаги. Улица, все и вся вокруг сразу как-то изменилось… Но не в этом дело. О чем же я сейчас должен думать? Замечаю вдруг, что пальто у меня пообтерлось. Да, надо бы купить новое, причем давным-давно… Купить пальто? Нет, нет, сейчас надо заняться совсем другим. Я знаю, чем.
Четверть часа спустя я уже сижу в библиотеке. Отбираю для себя четыре книги: две зарубежных авторов и две венгерских. «Опухоли». «Человеческий мозг». «Головные боли». «Соматические изменения центральной нервной системы». Какая досада, что новейшей литературы не оказывается под рукой! Самое последнее издание и то двух-трехлетней давности.
К половине второго я узнаю примерно все, что меня интересовало. Надевая пальто, я пытаюсь подвести итог. Перед глазами мелькают фразы. В особенности назойлива следующая: «Опухоли эти рано или поздно приводят к неизбежной смерти, поэтому операционное вмешательство – удаление опухоли – рекомендуется обязательно, даже невзирая на нынешнюю неблагоприятную статистику, если диагноз и, разумеется, главным образом, рентгенограмма не оставляют сомнений в существовании опухоли и ее местоположении». Ей не уступает и другая: «Количество смертных исходов в результате оперативного вмешательства, учитывая все вместе взятое, к сожалению, по-прежнему исчисляется 75–85 процентами».[12]
С улицы Йожефа я выхожу на Кольцо. Куда, бишь, я должен идти? Ах да, еще до обеда надо бы забежать в редакцию за корректурой, надо заполнить счет.
Но почему же я иду так медленно?
Ведь сейчас я должен спешить, мне необходимо срочно уладить какое-то дело. Однако это не связано с клиникой, туда я пойду завтра. А сейчас мне надо обсудить кое-что с самим собой, обсудить срочно, и заниматься этим мне ужасно неохота. Кто-то язвительно и настырно точит меня изнутри; узнаю его, это мое второе «я», мой уменьшенный двойник, нахальный человечек, существующий абсолютно независимо от меня; он ходит-бродит где-то в глубинах моего организма, «иногда забредает в сердце, иногда пробегает по пальцам, а иной раз уляжется на мягкие выпуклости средь мозговых извилин и лежит себе там полеживает», – мое меньшое «я». Однажды в молодости я обнаружил его в себе и дал ему имя – Ячишка, а он в решающие моменты, когда я проникал в тайны жизни, когда изведывал любовь, когда испытывал веру в потусторонний мир, принимался бессовестно и нагло подзуживать: «Ну, а дальше что? Может, все-таки войдешь в разум, может, прекратишь витать в облаках?» Этот нахальный человечек и в последние минуты моей жизни усядется у меня где-нибудь на кончике носа, чтобы успеть поизмываться, поглумиться надо мной: «Интересно, что ты запоешь теперь? Может, выскажешься наконец или опять постараешься отмолчаться? Ну, выдай какой-нибудь звучный афоризм по праву последнего слова!» Вот и сейчас человечек этот упрямо ворошится в моей душе, донимает меня: «Никак надумал что-то сказать? А я вообразил, будто ты желаешь сделать некое признание. Да говори же, наконец, горе ты мое горькое! Или хоть знак какой подай! Только будь искренен – кричи, ори, вой, а у тебя даже бояться-то пороху не хватает!»
Но я и не кричу и не ору, а не спеша бреду дальше. Останавливаюсь перед витриной лавки, где продаются оптические приборы и вижу там песочные часы – не знаю почему, но в последнее время мне хочется во чтобы то ни стало приобрести их. Красивые, изящно перехваченные посередине песочные часы с установкой на пять и десять минут. Смотрите-ка, и совсем недорого.
И все же я не покупаю часы, а продолжаю свой путь. Но что это? Отчего все вокруг кажется мне таким условным, неправдоподобным? Все эти дома и магазины – ведь я тысячу раз их видел. Даже и не тысячу, а несколько тысяч раз. Ах, вот оно что…
Приходилось ли вам замечать, что какой-либо город воспринимается как чужой не только тогда, когда мы впервые видим его, но и в том случае, если мы прогуливаемся по нему в последний раз, перед отъездом, намереваясь отбыть навсегда, безвозвратно? Я задумчиво разглядываю вывески, знакомые витрины кажутся мучительно неузнаваемыми, и все вокруг словно съежилось, сжалось, уменьшилось в размерах; так иногда, увидев снова родной дом, двор, сад, где прошло твое детство, удивляешься, отчего раньше все это казалось тебе огромным и великолепным. И когда вновь возвращаешься в свое взрослое бытие, испытываешь боль не оттого, что так прекрасен и велик был утерянный рай, а оттого, что детские представления, которые могли бы питать душу в течение всей жизни, оказались столь мизерны и малоценны.
12
Еще раз подчеркиваю – специально для нынешнего читателя – эти ученые труды были двухгодичной давности. Теперь ситуация, слава богу, изменилась к лучшему.