– Вот разве что дисметрия… над этим, пожалуй, стоит призадуматься… Во всяком случае, завтра соблаговолите явиться снова.
«Во всяком случае, завтра» я и не думаю являться. Не нравится мне этот человек. У меня такое впечатление, будто он невзлюбил меня. Остальные все вон какие доброжелательные, отзывчивые, ласковые, они верят в меня и если видят, что результат исследования отрицательный, то радуются, а не стараются докопаться поглубже, переживают вместе со мной, надеясь на успех. Этому же явно хочется, чтобы все обернулось неблагополучно, и он не успокоится, пока не обнаружит хоть какую-нибудь зацепку. Типичный сыщик по натуре Ему подавай сплошь положительные результаты, вот и выходит, что он пристрастен к болезни за счет здоровья. Нет, этот врач ко мне не расположен. Чувствует, что мне необходимы люди с интуицией и решил отогнать их от меня прочь, он распахивает окно там, где и без того хорошо видно: не усвоил такой простой истины, что чрезмерно яркий свет может так же обмануть зрение, как и полная темнота.
Утром в кафе мой друг Лайош Надь удивленно смотрит на меня когда я возвращаюсь из телефонной кабины.
– Ты не стал разговаривать?
– А там никого и не было.
– Но ведь тебя и не подзывали к телефону…
– Как – «не подзывали»?… Ты разве не слышал?
– Я ничего не слышал.
Ага, понятно… ведь это я сам собирался позвонить Дюле. Не знаю, с чего я взял, будто мне звонят, причем настойчиво, нетерпеливо.
– Это ты, Дюла?
– К твоим услугам.
– Видишь ли, я слышал, будто готовы мои снимки черепа.
– Да.
– И что, в мозгу нет затемнения?
Совсем крохотная заминка, но от меня она не ускользает.
– Нет.
Теперь я выдерживаю небольшую паузу, затем перехожу на шутливый тон, в духе шарад и загадок, страстными любителями которых являемся мы оба.
– Хочу кое-что спросить у тебя, Дюла.
– Изволь.
– Если бы затемнение в мозгу было обнаружено, ты сказал бы мне сейчас об этом?
Пауза.
– Нет.
– Почему?
– Потому что врач до известной степени обязан соблюдать тайну и по отношению к пациенту.
Я смеюсь.
– Ты не находишь, Дюла, что второй твой ответ некоторым образом ставит под сомнение смысл первого?
– Да, нахожу.
– Чему же я теперь должен верить?
– Не знаю.
– Ну, ладно, мы еще вернемся к этому вопросу. Благодарю тебя. До свидания.
На следующее утро в сопровождении своего секретаря я отправляюсь в приемный покой клиники Корани. Пока заносят в карточку мои данные, Денеш шутливо замечает, что я веду себя, как преступник, который после долгих колебаний и мучений решает явиться в полицию с повинной.
На мне поставили крест
Хочу, чтобы читатель поверил мне; я далек от мысли обыгрывать это дешевое сравнение насчет явки с повинной или представить себя перед читателем в более интересном, поэтически окрашенном свете, я охотно избежал бы всяческой «символики», – ведь я куда более читателя заинтересован в том, чтобы в незамутненно ясном, очищенном от каких бы то ни было эмоциональных осадков виде восстановить картину того, что произошло в действительности. Но именно поэтому я не могу не заметить, что в течение всей моей болезни, подсознательно, не заметно для себя самого (лишь сейчас я осознаю этот факт со всей очевидностью) я чувствовал себя виноватым в каком-то проступке, каком-то забытом тяжком прегрешении, и меня ничуть не оправдывало то, что я не могу вспомнить, в каком именно. Должно быть, поэтому от начала и до конца я не способен был жаловаться или бунтовать против своей участи. Что же касается символики, то читатель – если в нем достанет понимания и сочувствия к самому себе для того, чтобы присмотреться к собственной жизни, – вынужден будет признать, что изо дня в день с нами происходит три-четыре мелких, пустяковых события, которые характерны не только для этого дня, но и для данного периода развития нашей судьбы, нашей души; надо только научиться замечать эти характерные признаки.
К примеру, медицинское обследование в условиях строгого больничного режима – это я тоже вижу лишь сейчас – в точности соответствует предварительному заключению, которому закон подвергает взятого под стражу подозреваемого. И тут уж безразлично, идет ли речь о тюрьме или о комфортабельном государственном исправительном доме, – ведь подозреваемого волнует лишь осуждение провинности и ожидаемый приговор, а сам он, как бы ни завершилось дело, уже поплатился тем, что подозрение вышло на явь.
В больницу я поступил утром, однако мне сразу же пришлось раздеться и улечься в постель, не важно, как я себя чувствую – хорошо ли, плохо ли, – таковы больничные предписания. В ожидании первого врачебного обхода я прошу дать мне газеты, наливаясь злостью, пробую читать, но у меня ничего не получается, сестра милосердия тотчас вызывается почитать мне вслух, даже не спрашивая, чем я так взволнован. Я делаю вид, будто меня интересует передовая статья или напечатанный в газете рассказ, однако вскоре «вывожу» сестру на рубрику «Новости частного характера». Я уже готов вздохнуть облегченно, но, увы, на пощаду надеяться нечего: мы почти сразу же натыкаемся на сообщение, немногословное, правда, и набранное мелким шрифтом. Корреспондент с сожалением уведомляет, что с целью основательного обследования протекающего у меня заболевания я добровольно лег в одну из лучших клиник, и остается надеяться, что в скором времени, набравшись сил и т. д. и т. п. Подчинившись неизбежному, я жду продолжения и через полчаса меня уже начинает злить, задевая самолюбие, что до сих пор никто не позвонил сюда. Но тут я с ужасом вспоминаю Вену и поспешно принимаю меры, чтобы туда была отправлена телеграмма: «В газете ошибка, здоров, подробности письмом».