В клинике не упомнят случая, чтобы к Мони когда-либо наведывались посетители. Жену он потерял рано, родственники, если таковые у него имелись, поумирали или попросту забыли о нем. Болезнь его абсолютно безопасна для окружающих, так что время от времени его можно бы и выпускать на волю, но – куда? У него нет ни денег, ни дома, ни квартиры. Прежняя его жизнь, о которой никому ничего не известно, канула бесследно, как легендарная Атлантида. Санитарам его сопровождать недосуг, а если отпустить его разгуливать по городу в одиночку, он заблудится, позабудет обратную дорогу, и общество лишится одного из своих членов. Вот и оставляют беднягу с миром проводить свои дни и годы в четырех стенах больницы.
А между тем когда-то, до болезни, был он, вероятно, натурой деятельной и честолюбивой. Ведь Мони, как бы странно это ни звучало, человек незаурядно образованный, и образованность его безупречна и поныне. Непосредственно это никогда не выявилось бы, ведь Мони сам, по собственной воле, не произнесет и слова, а когда другие разговаривают в его присутствии, он остается к этому равнодушен и словно бы даже и не слышит. Но если – для уточнения картины заболевания или просто из любопытства – ему адресуют так называемый вопрос «на проверку знаний», Мони отвечает, не спотыкаясь даже в наиболее трудных местах. Вот только отвечает он не прямо: несет. какую-то околесицу, вкрапливая в этот бессмысленный набор слов правильный ответ. К примеру, его спрашивают: «Мони, когда состоялась битва под Лейпцигом?» – и он принимается скороговоркой бормотать: «Тут и люстра оборвется, если этажом выше топают, как слоны, мне-то не втирайте очки, навозные дроги, в тысяча восемьсот четырнадцатом, паровой локомотив». Или поинтересуются у него: «Господин адвокат, какое основное требование предъявлял к искусству Рихард Вагнер?» – и он забубнит себе под нос: «Вареников со сливами хватит и на четверых, татары наступают, пора выливать из лохани, Gesamtkunst[15]». С больными он почти не общается, они его не интересуют, а может, он чересчур свыкся с ними. Иногда Мони временно гостит в отделении для буйнопомешанных, не потому, что сам он вдруг вздумал буйствовать, а лишь разнообразия ради. Но и тут он не теряет спокойствия, с мудрым безразличием взирая на душевную карту яркого многообразия мира, выраженного в навязчивых идеях. Жена как-то рассказала мне об одном безумце по имени Лаци. Это опасный, коварный тип; Лаци знает, что он – сумасшедший, и злоупотребляет этим, пользуясь той относительной свободой, какая связана с его состоянием и ставит его вне закона. Долговязый, худощавый молодой человек с острой, козлиной черной бородкой, он являет собою странную смесь Дон Кихота и Люцифера. Облаченный в купальный халат, скрестив на груди свои длинные руки, крадущимися шагами на цыпочках разгуливает он по палате, всегда держась стен, и способен расхаживать так часами, словно бы погрузясь в занимательные раздумья, но при этом, как выясняется позднее, ничто не ускользает от его внимания. Он напоминает гигантского паука, подкарауливающего добычу. И жертвой его может оказаться любой, если Лаци заметит, что человек боится. За такими-то он и охотится – за начинающими врачами, впервые попавшими в буйное отделение, или за женщинами, расчувствовавшимися под влиянием «романтически» необычной обстановки. Стоит Лаци облюбовать себе подходящую жертву, и он тотчас оживляется, однако не дает выхода своей страсти сразу же; он еще осторожнее продолжает кружить по палате, прижимаясь к стене и наблюдая лишь краешком глаза. И вдруг, когда окружающие этого меньше всего ожидают, он отскакивает от стены, молниеносно бросается на добычу, растопыренными пальцами метя в глаза – эта операция имеет своей целью запугать человека, а вовсе не выколоть ему глаза, зрелище испуганно отшатнувшейся жертвы вызывает у него дьявольский смех даже в том случае, если ему не удалось ее коснуться, либо если его успели перехватить. Во время одного подобного наскока он до такой степени перепугал всех присутствующих, что больные и те бросились к двери. Лишь Мони остался безучастным и даже не поднял взгляда; пожав плечами, он вновь погрузился в поток своих однообразных дум.
Особых хлопот Мони не причиняет, правда, есть у него неискоренимые желания, на которых он настаивает – скромно, без назойливости. Настаивает скорее по привычке, поскольку вроде бы не замечает, что желания его никогда не выполняются. Забывает ли он об этом или же втайне прекрасно сознает, что они не выполнимы – кто знает? Один из его обычаев – во время обхода терпеливо и неприметно тереться возле врача, а едва врач направится к двери, – подступить к нему, протягивая клочок бумаги. Бумага эта – собственноручно составленная Мони краткая справка, удостоверяющая, что пациент № 52 (то есть он сам) сегодня же может покинуть сие заведение. Справку Мони протягивает таким жестом, словно просит подписать ее или поставить печать, подтверждающую ее подлинность, чтобы затем, завладев документом, он мог бы гордо удалиться. Если бумагу ему возвращают без подписи, он не сетует, ни слова не говоря, сует ее в карман. Зная эту его привычку, иной врач, случается, даже подписывает бумагу или делает вид, будто подписывает, – ведь все равно каждому известно, что его не выпустят. Но странно, что и сам Мони словно бы знает об этом: подписанную справку он точно так же кладет в карман, как и прочие, не делая попытки ею воспользоваться. Вероятно, в его помутившемся рассудке сохранилось некое сознание того, что все это не более чем шутка.