Однако и другие, столь же расплывчатые приметы показывают, что мечта о высвобождении не совсем умерла в его угасшем сердце. Летом он частенько ковыляет вдоль садовой ограды, а то ухватится руками за прутья ограды и подолгу смотрит сквозь них: человек, которого абсолютно не интересуют товарищи по несчастью, внимательно и проникновенно, морща лоб, разглядывает прохожих.
Да и зимой он иногда, сгорбившись, часами простаивает, вплотную прижавшись к запертой двери; даже при скрежете ключа в замке не отскакивает в сторону, и зачастую на него наталкивается в дверях кто-либо из обслуживающего персонала. Мони стоит, понурив голову, не реагируя, если с ним заговаривают или отталкивают его с дороги. Однажды кто-то заметил, что в такие моменты внимание его поглощено замком и дверной ручкой. Он не пытается нажать на дверную ручку, зато ощупывает пальцами замочную скважину.
И долго, упорно – точно забыл, чего он хочет» и знает лишь, что желание его каким-то образом связано с этим местом, – без злобы, напротив, даже с некоторой нежностью, дрожащими старческими пальцами гладит замочную скважину.
Однажды моя жена угостила Мони шоколадом, который ела в тот момент, и заметила, что старику было очень приятно ее внимание. Он не поблагодарил ее, но при очередном обходе жена увидела, что старик сохранил станиолевую бумажку, которой был обернут шоколад, и аккуратно сложенную, крепко сжимает ее в руке.
С тех пор она частенько приносила ему лакомства, вспомнив, что у старика не бывает посетителей, а стало быть, ему никогда не перепадает гостинцев.
Мони по-прежнему молчал, но всегда принимал подношения, обертки аккуратно складывал и копил.
Доверие Мони к ней постепенно росло, – жена заметила это по такой детали: свои «справки об освобождении» он теперь вручал только ей, пренебрегая остальными врачами.
А иногда он в задумчивости следовал за ней через всю палату, словно собираясь что-то сказать.
Но язык у него так и не развязался, он не отвечал ни на добродушное подшучивание, ни на ласковые вопросы.
И все же у жены моей возникло предположение, что больной – после того как ей удалось снискать его доверие, – пожалуй, ищет какого-то контакта.
В результате однажды она принялась его выспрашивать:
– Вкусное было прошлый раз печенье, дядюшка Мони?
Мони, по своему обыкновению, пробурчал что-то насчет сапожной щетки и всеобщего избирательного права, но походя дал понять, что печенье оказалось вкусным.
Тогда последовал внезапный профессиональный вопрос, заданный, видимо, для того, чтобы проверить, находится ли больной в момент просветления.
– Скажите, дядюшка Мони, кто я, по-вашему?
Мони на мгновение вскинул взгляд и на сей раз впервые за все время, хотя и ошибочно, но без длинной и заковыристой абракадабры ответил по существу:
– Мальвина Брюль.
Жене запало в память это незнакомое имя. Несколькими часами позже, когда она опять зашла в палату, ей припомнился их странный разговор, и она задала очередной вопрос:
– Дядюшка Мони, а кто такая Мальвина Брюль?
Мони поднял голову и тихо, просто произнес:
– Моя мать.
Совет старейшин вершит свой суд
Пока внизу, в полумраке холла, и внутри меня, во мраке черепной коробки, медленно и упорно делает свое дело рок, – за пределами санатория приходит в движение поразительное, неведомое Чудо, о котором мы имеем лишь косвенное и весьма неполное представление да и то лишь в течение короткого времени, а между тем Чудо это является единственным центром и единственной опорой каждого человека: загадочным образом приходит в движение Внешний мир.