К десяти утра мы являемся в клинику Вагнера-Яурегга.
С большой неохотой, всячески упираясь, изыскивая всевозможные уловки и предлоги, дабы оттянуть время, я все же взбираюсь по лестнице, и тут вдруг в полнейшем ошеломлении осознаю, почему я всем существом своим противился приходу сюда. Ведь это здесь, на этой лестнице, остановился я три недели назад (неужто прошло всего лишь три недели? Невероятно! Мне кажется, что этот срок равен всей моей предыдущей жизни!) и словно анекдотическую или гротескную мысль выпалил свое дерзкое предположение: у меня в мозгу опухоль.
Понимаю, что это – сущее безумие, против которого восстают весь груз моих знаний и трезвый подход к действительности, и тем не менее (подобные суеверия сопровождали меня на протяжении всей жизни) меня неотступно терзает подозрение, что вся эта история началась в тот момент, когда я произнес сакраментальную фразу вслух: иными словами, тогда родился ребенок… вернее, даже не тогда, а оттого, что я назвал его по имени. Предметы и явления обретают существование благодаря тому, что мы даем им название и тем самым считаем их существование возможным, а то, что мы считаем возможным, затем и происходит в действительности. Реальная действительность создается человеческой фантазией. В данном случае это обстояло следующим образом: исследование увлекло фантазию в одном, определенном направлении и отвлекло ее от других путей, в том числе, наверное, и от истинного.
Я вынужден признаться в этой навязчивой идее, иначе читателю будет не понятно – да мне и самому показалось бы непостижимым, – что щемящий страх, с каким я бреду по гулким коридорам, сродни ощущению преступника, возвратившегося на место преступления. Я беспокойно выспрашиваю, здесь ли тот врач, тот секретарь или сестра милосердия, которых я видел в прошлый раз. Когда эти расспросы даже мне самому начинают казаться надоедливым приставанием, меня вдруг осеняет, что же именно я хотел выведать, – бессознательно, не отдавая себе в том отчета. Ну, конечно же: тот больной из неврологического отделения, неизвестный мне человек, лицо которого все же показалось мне знакомым… что с ним? Какой больной? Никто о нем не помнит… В какой палате он лежал? А на какой койке? На третьей? Ах, вот о ком речь – дядюшка Дигель! Ну, так он уже две недели… «Exitus»,[17] – санитар тоже употребляет это выражение.
Профессор является к полудню, а до тех пор меня выспрашивает доцент – человек с печальным лицом и тихим голосом, специалисты-глазники крутят мою голову, как сломанный фотоаппарат. В кабинете, где все это происходит, – невообразимая толкотня и суета, от незнакомых лиц рябит в глазах, слух мучительно режет сплошь немецкая речь, и к моему величайшему облегчению попадается вдруг скромный молодой врач, который узнает меня в лицо. Он уже два года работает здесь, проверяя на практике свое открытие: пытается лечить шизофрению инсулином.
Ну и наконец прибывает профессор Пёцль. У него интересная внешность, взгляд, выражение лица, жесты выдают тип поистине артистический; в каждой черте его облика сквозят тонкий ум, талант, способность страдать и умение владеть собою, – определенная четверка «симптомов», свойственных каждому художнику и артисту, роднящих между собою эквилибриста и поэта. Его чрезмерная, чуть приторная любезность не производит неприятного впечатления, заставляя предположить в нем симпатичную рассеянность и внушая понимающему собеседнику уважение и сочувствие. Профессор извиняется, что вынудил меня прийти в клинику, располагай он временем, он самолично навестил бы меня в гостинице. Кстати сказать, ему прекрасно известно, кто я такой, но возможно, и я знаю, что его отец был одним из знаменитейших юмористов Вены. Медицинских вопросов он не касается, и все же через несколько минут я начинаю чувствовать себя в такой безопасности, как пассажир попавшего в шторм корабля, узнавший, что капитан взял рулевое колесо в свои руки. На время обследования профессор намеревается предложить мне палату, но тотчас же дает согласие через каждые два дня отпускать меня с ночевкой в гостиницу.
В последующую неделю эта видимость свободы поддерживает мой дух, иначе я чувствовал бы себя пропащим человеком. На сей раз обследование отнюдь не напоминает ту осторожную, заботливо-предупредительную, ласковую игру в прятки, какую вели со мной на родине, где каждый меня знает и любит, где я знаю и люблю каждого. Для здешних врачей я всего-навсего клинический случай, комплект анализов в футляре натуральной кожи. Я похож на солдата, которого мобилизовали по приказу, облачили в форменное обмундирование и обучают, прежде чем направить его в маршевую роту. Или же опять-таки на преступника, официальный приговор которому еще не поступил сверху, но он уже осужден и, собственно говоря, начал проходить срок наказания.