В десять часов при совместном обходе со здешним врачом-немцем ко мне заходит ассистент Шёквист, я встречаю его с большой радостью, он превосходно владеет иностранными языками и вообще по складу своему типичный европеец, обладает чувством юмора и понимает аллюзии. Он немало поездил по свету, побывал и в Будапеште, меня забавляет, как он произносит названия пештских улиц, ему понравился куриный паприкаш, зато наши супы показались чересчур жирными. В разговоре мы почти не касаемся моего состояния, знай себе перебрасываемся шутками, словно во время светского визита. Господин ассистент чуть ли не шокирован, когда мне становится дурно и я наклоняюсь над тазом. Ну и ну, говорит он почти обиженным тоном, видимо, я оказываю на вас дурное влияние, так что лучше мне удалиться.
Фрекен Черстин распахивает дверь. Входит здоровенный санитар, рычагом приподнимает мою кровать и тянет ее за собой. Кровать выкатывается в коридор, проносится по всему первому этажу, въезжает в лифт, спускается на цокольный этаж. Меня катят вдоль коридора и подвозят к какой-то двери, «ögen», – читает надпись санитар в ответ на мои робинзоновы жесты и мимику, и я угадываю в этом слове немецкое «Augen».[42] Стало быть, все обследования начинаются снова. Подобно старому, испытанному фронтовику, я тяжело вздыхаю, зная заранее, что теперь придется ожидать в тягостном бездействии, а затем надолго застыть в неподвижной позе внимательно следить за сигналами, терпеливо сносить блеск глазных зеркал. На кровати, придвинутой к моей вплотную, – уже примелькавшиеся белокурые волосы, худенькое, умное лицо. Я вижу, что молодая женщина – моя соседка – явно новичок, она волнуется перед осмотром, пытается приподняться на постели, мне хотелось бы успокоить ее, но я ведь не знаю шведского. Из врачебного кабинета доносятся интернациональные, повсюду одинаковые звуки: надрывный детский плач, малыш, должно быть, испугался блестящего зеркала. Мы с соседкой переглядываемся, я улыбаюсь ей, она тоже отвечает мне улыбкой – во всяком случае, мне так кажется. Я уже свыкся с тем, что мне приходится реконструировать каждый зрительный сигнал, дополняя его по памяти; похоже, я начинаю привыкать к этому странному, глухому полумраку, в котором живу, и порой нахожу это состояние приятным. Контуры предметов я пока что различаю довольно хорошо, при помощи фантазии заполняя их, как художник – пустую раму. По голосу и жестам я представляю себе, каким должно быть лицо человека, с которым в данный момент меня столкнула судьба. Окружающих иногда поражает, как это я при моей теперешней неспособности различать цвета и оттенки, замечаю беглые гримасы, ускользающие от внимания здоровых глаз. Да я и сам удивляюсь, а однажды меня вдруг охватывает леденящий ужас: может, я уже ослеп и то, что представляется мне зримым, на самом деле всего лишь некие обрывки сновидений, по словам и звукам я восстанавливаю для себя утраченную реальность подобно тому, как в момент засыпания душа наша использует мельтешащие перед смыкающимися глазами фосфены, чтобы составить жизненно достоверные картины. Я стою на пороге реальности и фантазии и перестаю понимать, с какой стороны подошел к этому порогу: зрение физическое и зрение душевное сливаются воедино, и трудно сказать, которое из них является определяющим.
Мрачную атмосферу этих подземных лабораторий я тоже скорее ощущаю, нежели вижу. Меня перетаскивают с места на место, усаживают в какие-то странные кресла, вращаются диски, вспыхивает огненными лучами лампа, мне задают вопросы, я отвечаю. Здесь я поистине «клинический случай» и не более того, молодой врач, занимающийся мною, наверняка сроду не слыхал моего имени. У него не связано со мною никакого представления, ни хорошего, ни плохого. От моего поведения зависит, сочтет ли он меня симпатичным или же неприятным. Я стараюсь быть предельно собранным, не обмолвиться ни единым лишним словом, не относящимся к делу. И все же теряюсь, когда на мой вопрос, что он у меня нашел, врач отвечает удивленным взглядом: не обсуждать же эти вопросы с заурядны «клиническим случаем»! Не без иронии он заверяет меня в том, что все результаты осмотра он подробно опишет в заключении, кивает мне и приглашает следующего пациента.
Наступает полдень, когда по извилистым коридорам меня прикатывают на кровати обратно. Господи, я провел здесь всего лишь двадцать часов, но до чего же приятно и успокоительно увидеть вновь дверь своей палаты! Дома – насколько относительно это понятие! Ведь микроскопическая бацилла, приставшая к летящей пуле, наверняка чувствует себя там дома в такой же степени, как мы ощущаем своим родным домом нашу старушку Землю. Сейчас для меня стала домом эта комнатка на далеком севере, которого я, в сущности, совсем не видел, и стараюсь отвлечься, когда ловлю себя на неприятной мысли: а увижу ли я его вообще?