На послеобеденное время было назначено еще одно обследование, но я вымаливаю отсрочку до завтра. Однако банной процедуры никак не избежать, и меня вместе с койкой опять тащат куда-то. Ванная комната с решетчатым полом прогрета не слишком жарко. Там стоят две вместительные деревянные лохани, как У нас на виноградниках. Меня передают с рук на руки какой-то толстой, добродушной тетушке. Неужели же?… Вот именно, толстуха собирается собственноручно купать меня, она срывает с меня халат, укладывает в лохань, выплескивает туда воду и принимается с силой тереть меня. Я и забыл, что нахожусь в Швеции, где нагота не считается постыдной. Да и в качестве банщиц женщины куда ловчее, а этот аспект и впрямь поважнее любых условностей. Через минуту, закрыв глаза, я покорно отдаюсь в чужие руки, как делал это пятилетним мальчонкой… мне даже приятно, что энергичная толстуха сердито ворчит, намыливая мне волосы, должно быть, я неудобно держу свою больную, гудящую голову. Женщина говорит без умолку, хотя и знает, что я ни бельмеса не понимаю.
Когда я возвращаюсь в палату, мне вручают письма. Это первая моя корреспонденция из Пешта, где знают, что со вчерашнего дня меня можно застать теперь здесь. Денеш занятно излагает тамошние новости. Я угадываю между строк попытку что-то утаить от меня и велю жене зачитать вслух и ту часть письма, которая адресована ей. Чутье не обмануло меня: из завуалированных намеков я делаю вывод, что юридическую процедуру удалось приостановить, но со страховой компанией шутки плохи – ссылаясь на два просроченных взноса, компания требует нового медицинского освидетельствования. Денеш обещает все уладить, так что дело не дойдет до беды. (Точнее говоря, до беды таки дошло, но не со мной, а со страховой компанией, которая через несколько месяцев вылетела в трубу. Пожалуй, для них выгоднее было бы застраховаться у меня, а не наоборот.)
В пять часов открывается дверь. В палату входят трое: уже знакомый мне по утреннему обходу симпатичный и остроумный Шёквист, молодой врач-глазник и высокий, плечистый, белокурый, с такими же светлыми бровями-ресницами мужчина нордического типа. Сам Профессор.
Оливекрона
Я узнаю его благодаря тому, что он первым подходит к моей постели. Шёквист и другой, незнакомый мне врач почтительно держатся поодаль. Но и без этого, еще в дверях, едва они успели войти, я знал (хотя лиц почти не различаю), что это он.
– Как себя чувствуете? – спрашивает он, протягивая руку. Вопрос задает именно в такой форме, избегая обычного сюсюканья: «Ну как мы себя чувствуем»; или «Как мы поживаем?» Да, его манера определенно холодновата, но отнюдь не сдержанна. Он вежлив, но вежливость эта непринужденная, чувствуется, что самый задушевный тон его звучит так же.
Он не осматривает меня, не расспрашивает. Здесь нет ничего удивительного, ведь я знаю, что его визит всего лишь формальность. Врачи, проводящие обследование, ежедневно докладывают ему результаты, ему известно обо мне все, что нужно. И все же на меня странным образом действует тот факт, что мы не касаемся моей болезни. У меня складывается абсурдное впечатление, будто помимо картины болезни в его восприятии четко сложился мой облик. ошибочный ли, верный ли, но вполне определенный. Я чувствую себя слегка униженным, поскольку его не интересует мое мнение по поводу собственного состояния – может, он считает меня полным профаном или же, наоборот, фантазером (прослышал, наверное, что я с поэзией в родстве) и обороняется от моего необузданного воображения?
Такое подозрение кажется мне обидным, я с благоговейным почтением отношусь к точным наукам, но (сейчас ловлю себя на этом) от представителей их ожидаю, чтобы и они в такой же степени уважали тот – именуемый весьма двусмысленным словосочетанием «художническое миросозерцание» – источник познания истины, который помимо практических наблюдений дает толчок мысли силой фантазии. Результат может возникнуть лишь при взаимодействии этих двух факторов. Поэтому я с нарочитым вызовом и хотя и в шутливой форме, но по сути с полной серьезностью делюсь с профессором своим предположением, согласно которому о различных опухолях, образующихся в организме человека, нам в лучшем случае известен их состав и характер. А вот об их роли, цели и, если так можно выразиться, намерениях мы имеем гораздо меньшее представление, чем о задачах наших обычных органов, тоже, кстати сказать, не всегда и во всем ясных. Как знать, вдруг да загадочная опухоль, вопреки ее видимой разрушительной деятельности – но есть ведь и безобидные опухоли (я имею в виду тератомы) – тоже стремится служить интересам человека, только не умеет выразить это свое стремление. Допустим, изначально она намеревалась созидать, но затем либо позабыла об этом своем намерении, либо оказалась неспособной к такого рода деятельности, либо ей не хватило подручных средств; а может, ее полезную деятельность пресекло центральное управление организмом, не имеющее ни малейшего представления о будущем, поскольку весь его опыт базируется на прошлом. А что, если опухоль являет собою первую, примитивную, неосознанную (или же, напротив, целенаправленную) попытку нового, пока еще неизвестного органа дать о себе знать? Возможно, пробивается на свет божий новый орган или часть тела, которые призваны дать совершенно иное, неизведанное направление развитию всего человеческого рода. К примеру, род как таковой решил отрастить крылья, устыдясь дерзновенно-смелого деяния отдельного индивида, который, не дожидаясь робких, слепых попыток нового органа найти себе путь, просто-напросто взял да и сделал себе крылья, едва только появилось у него желание взлететь. Либо, повинуясь тайному велению продолговатого мозга, организм наспех, вчерне разработал проект нового органа чувств, который станет передавать центру излучение неких иных сил, нежели до сих пор, – иными словами, будет создан органический электроскоп, органическая антенна (каковыми явно обладают даже насекомые) или улавливатель бог весть каких излучений, не поддающихся регистрации сконструированных нами неорганических приборов.