В морге на улице Светенаи в цинковых лотках покоятся мертвецы. Лицо у кого бесстрастное, у кого удивленное. Какое-никакое, а все-таки выражение. Выражение, лишенное смысла, поскольку никакого смысла за ним не кроется. Служитель, пристроившись на пороге, ест сало. Кто-то поблизости читает вслух газету, доходит до репортажа об операции. Служитель аккуратно отрезает ломтик сала.
– Кто он будет-то, этот человек? – справляется он без особого интереса.
В типографии набирают послеобеденный выпуск. Вверху газетного листа крупным шрифтом сенсационное сообщение: «Итальянцы захватили Аддис-Абебу».
Хризантемы
Сколько еще осталось до конца? Мое напряженное внимание начинает ослабевать, к тому, же я все равно бессилен разобраться в нагромождении звуков, постичь смысл чужих действий, единственное, что я еще способен уловить, – это неимоверная быстрота, с какою проделывается каждая отдельная процедура, с дьявольским проворством взрезают скальпели, кромсают ножи, щелкают зажимы. Но процедурам этим несть числа, а у меня почти нет сил дождаться конца. Иногда наступает внезапная тишина, длящаяся чуть ли не минуты, и заставляет меня очнуться, хоть я и чувствую, что это не конец, поскольку люди вокруг меня замирают неподвижно. Это очень похоже на кульминационную сцену в цирке, когда акробат готовится выполнить опаснейший свой трюк и даже оркестр смолкает, дабы не помешать ему. Я пытаюсь вычислить происходящее. Вероятно, профессор, обнаружив наконец опухоль, напряженно раздумывает, с какого бока за нее взяться. И можно ли вообще ее удалить, или же она настолько глубоко ушла внутрь, что у хирурга не хватает мужества коснуться ее? А может, Оливекрона уже давно трудится над нею, бережно, осторожно вырезает, вычищает ее по краям, как красноватый тонкокожий апельсин? Меня вновь пронзает страх: почему я не слышу ни слова, ни звука (прежде так раздражавших меня), уж не… не перерезан ли у меня… аку… акас… фу-ты, как его… а-кус-ти-чес-кий, слуховой нерв? Не-ет, зачем же сразу предполагать плохое, наверное, профессор рассердился на меня за то, что я не отвечал на его вопросы, вот больше и не обращается ко мне. Я силюсь выговорить хотя бы слово, но тотчас оставляю свои попытки – видно, слишком устал для этого. И вдруг вроде бы слышу собственный голос – тихий, стонущий, или мне просто почудилось? Я вынужден напрячь все свое внимание, чтобы хоть самому понять, если уж никто другой меня не слышит. Вместе со стоном вырывается какое-то слово, я поражен, когда мне наконец удается его разобрать: ведь я вовсе не собирался говорить его.
«Ремни… ремни…» – жалобно стеная, упорно твержу я.
Ощущение боли начисто пропало, но это отнюдь не успокаивает меня, более того, кажется тревожным признаком. Я угадываю в этом молчаливую и все более неотвратимую угрозу, приготовление к самому страшному, тот бесконечно долгий момент, когда палач прилаживает испанский сапог, прежде чем натянуть его. Ведь даже предположить немыслимо, чтобы у человека ковырялись в мозгу, а ему даже не было больно, эта нелепость может означать лишь одно… Вспомнить только: ведь еще совсем недавно возбуждение крошечного нервного волокна в той коробке, которая сейчас вскрыта, вызывало такую безумную боль, что самому хотелось размозжить себе голову. Кто из нас не знает, какую роль играет мозг для человека: достаточно проломить череп или просто сильно ударить по нему, повредив мозг, и тебе крышка… А тут… столько времени… копошатся в самой глубине, тычут туда ножами, ножницами, пинцетами… и хоть бы хны? Может, все-таки не стоило это делать?… Предупредить их, что ли, пока не поздно?… Какой он ни есть превеликий ученый, а вдруг позабыл, что… достаточно просто проткнуть голову… Может, надо бы заорать, как будто мне больно?… А как орать, если не болит? Я решил, что не стану сдерживаться и заору, если мне станет больно, – не потому, что страшно или невтерпеж, я, скорей, даже обрадовался бы, выйдя из этого бесчувствия, – а лишь бы предупредить, предостеречь их, что я пока еще жив, но им самое время кончить. Слишком уж затянулось это плавное размешивание, взбивание густой массы, наполняющей мою черепную коробку… хотя следует признать, что размешивают и взбивают все проворнее, ловчее. Да, в ловкости и сноровке им не откажешь… Умелый повар лихо замешивает на доске тесто, пальцы его мелькают с молниеносной быстротою, и вот уже горка муки на доске обретает форму, неуловимым движением он проделывает вверху небольшое углубление, а другой рукою тем временем разбивает яйцо и выливает туда его содержимое, на мгновение желток крышечкой накрывает мучную горку и тотчас же тонет в ней под проворными пальцами повара, разминающего, размешивающего густую массу… Загляденье!