Оливекроне я не стал задавать вопрос напрямую, а решил подъехать издалека.
– Благодарю, господин профессор, я чувствую себя хорошо. Простите, господин профессор, можно вас на минутку?… Не знаю, удастся ли мне достаточно ясно выразить свою мысль… вам ведь наверняка известно учение Канта о формах восприятия нами пространства и времени… Я-то сам не слишком разбираюсь в этом вопросе… просто у меня возникла одна мысль… Скажите, господин профессор, вы как врач считаете, что наше ощущение времени – есть некое априорное свойство или же категория постериорная…
Он похлопывает меня по руке.
– Ну, я смотрю, вы окончательно оправились.
И поспешно выходит из палаты.
Пес, рассеченный пополам, бежит к Треллеборгу
После изложенных мною событий прошло двое реальных суток, но они почти не сохранились у меня в памяти. Мне попались под руку заметки жены: она исписала несколько листков, фиксируя тот бред, какой я тогда нес. Приводить их читателю нет никакого смысла, они аналогичны описаниям шизофренических симптомов, которыми изобилуют истории болезни любой психоневрологической клиники: философские умствования, попытки щегольнуть «эрудицией», педантичные замечания по абсолютно пустяковым поводам. Сейчас когда я перечитываю эти листки, они производят на меня впечатление описи имущества, какую составляет потерпевший после взлома и ограбления собственной квартиры; любую всплывающую в памяти или подмеченную вовне деталь я подолгу вертел, проверяя, сыщутся ли подходящие к ней ассоциации: не пропал ли какой предмет из фарфорового сервиза, которым я так дорожил? Нес я, казалось бы, бессвязную чепуху, однако подсознание при этом тщательно обследовало содержимое бедной моей проломленной головы. «Необходимо отправить это письмо, оно очень важное, в уголке наклеена марка, без этого почтовое ведомство не примет, Черстин сдаст его на почту, хотя на женскую логику трудно положиться, женщины, пожалуй, только для того и пригодны, чтобы, как сказал один француз, фу-ты, совсем вылетело из головы его имя…» Я не раз подмечал, что, когда человек после потери сознания приходит в себя, внимание его бывает сосредоточено на каком-нибудь пустяке: скажем, не потерялся ли носовой платок или подобный ерундовый предмет. Не ждите от человека, побывавшего на пороге жизни и смерти, великих «прозрений», хотя эта наивная вера свойственна всем романтическим натурам и людям, отличающимся плохой наблюдательностью. Зато в заметках супруги я обнаружил немало остроумных шуток и парадоксов – мне явно хотелось блеснуть юмором.
Любопытно, что двое суток начисто выпали у меня из памяти, но последующие три дня отмечены поразительно яркими видениями, хотя на сей раз я и не занимался специально отсчетом времени, да и находился без сознания, приходя в себя лишь на короткие моменты.
У меня начался арахноидит (воспаление паутинной оболочки головного мозга), температура подскочила до сорока градусов, – но об этом я узнал впоследствии, когда опасность уже миновала.
Я лежу все время в одном и том же положении: на правом боку, спиною к окну, лицом к двери и не свожу глаз с дверной ручки. Весь я сжался, свернулся клубком, словно человек, у которого болит живот. Голова, повернутая в профиль, покоится не на подушке. Подушку я отодвинул к стене, а голову пристроил на самом краешке постели, так что она наполовину свисает.
Часами неподвижно лежу я в такой позе, лишь изредка моргая глазами, погруженный в раздумья. Никого не зову, ни на что не жалуюсь, ни о чем не прошу. Но все время напряженно чего-то жду. Когда кто-либо входит в палату, я не шелохнувшись продолжаю лежать, уставясь вниз, словно утратив всяческий интерес к происходящему. Однако едва лишь посетитель мой направляется к выходу, я заговариваю с ним – ровным голосом, чуть нараспев. Произношу я всякий раз одно и то же: хорошо сформулированное краткое заявление и вместе с тем запрос, – точь-в-точь официальное ходатайство или интерпелляция. Я помню каждое слово в нем, ведь я составлял его, стараясь, чтобы меня ясно поняли.