Из глубины вновь всплывает остров: открывается дверь, я свешиваю голову, моргаю, пытаясь разглядеть вошедшего. Это врач, – правда, не Оливекрона, но тоже знакомый, вот только имени его я не знаю. Он испытующе смотрит на меня, склоняется надо мной, чтобы лучше видеть, при этом тихо перешептывается с кем-то. Едва он поворачивается к двери, я машинально начинаю свою речь:
– Я взрослый человек, мне известно, что произошло осложнение, и я хочу знать всю правду о своем состоянии.
И так далее.
Затем бегу дальше, вдоль рельсов, к Треллеборгу.
Вдруг опять возникает остров, а вернее, оазис. Это случилось, должно быть, уже под конец моего долгого кошмара. Ручка двери напротив неподвижна, в палате никого нет. И все же я прихожу в сознание, чувствуя, что я не один. Где-то по соседству играют на рояле. Я и не знал, что в отделении есть рояль, очевидно, для развлечения больных: судя по всему, продырявленным головам музыка идет на пользу. Звуки рояля доносятся мягко, приглушенно, звучание струн заглушается стуком клавиш. Удивленно и недоверчиво я констатирую» что мрачный страх и раздражение вроде бы отпустили меня, голова ясная и легкая, а в душе неимоверная усталость, какая бывает, когда выполнишь трудную задачу. Смертельно измученный жаждой путник бредет по пескам Сахары, и в последний миг его почерневшие, потрескавшиеся губы вдруг ощущают живительную влагу, – с такой же жадностью впитывает мой слух мягкую, ласковую, успокоительную вибрацию струн.
«Für Elise», «К Элизе» – багатель Бетховена. Стареющий гигант в знак преклонения перед Расцветающей Красою сочинил для десятилетней девчушки этот неуклюже простой и очаровательно целомудренный медвежий танец. Я впитываю в себя звуки, как новорожденный младенец – первый глоток воздуха, замирая от счастья и стыдясь его. Что это?… Что это? – растерянно шепчу я, – неужели… я останусь в живых? Бетховен умер, а я буду жить. Медленно, неуверенно текут слезы, они душат, они капают на простыню.
Позднее приходят моя жена и Оливекрона. Хирург силой поднимает, усаживает меня, долго осматривает. На этот раз я молчу, как убитый, и вдруг замечаю, что он оживляется.
– И долго это длится? – спрашивает он, выпрямляясь.
Жена принимается что-то объяснять ему.
– Хватит, – решительно заявляет профессор, – этому пора положить конец. Я сейчас вернусь и все сделаю сам.
Оливекрона поворачивается и выходит. Жена принимается подбадривать меня, нечего, мол, волноваться, вся процедура – сущие пустяки. Я не понимаю, о чем она толкует, да мне и не интересно. Через несколько минут возвращается Оливекрона, вооруженный шприцем с огромной иглой.
– Сделаю вам пункцию, – поясняет он, – Наклонитесь вперед, как можно ниже.
Я, весь скрючившись, нагибаюсь вперед.
– Сейчас мы увидим виртуозное действо, – слышу я льстивый голос жены. Должно быть, такой чрезмерной учтивостью она решила вознаградить профессора за то, что он снизошел до столь простого дела.
Напрасно она вмешалась (хотя и из добрых побуждений) возможно, Оливекрона на миг растерялся. Словом, не повезло нам всем троим. В следующую секунду я взвыл, как шакал. Судя по всему', игла задела нервный узел, с Оливекроной такое наверняка случилось впервые. Длилось это кратчайший миг, но никогда в жизни своей я не испытывал такой невыносимой боли. И, кстати сказать, за все время болезни это был единственный случай, когда я позволил себе выразить свое недовольство вслух.
Но вслед за этим я тотчас обретаю невозмутимость и деловито осведомляюсь, сколько жидкости выкачал он через позвоночный канал. Пока что полчашки, ответствует он тоже весьма предупредительным тоном, – но нацедится и еще.
После этой процедуры я задремал и пережил завершающую часть своего кошмарного сновидения. Видимо, пока я бодрствовал рассеченной надвое собаке удалось-таки благополучно достичь Треллеборга. Занимался рассвет, и явственно можно было различить невысокие деревянные домики, здание вокзала и доки. Мне посчастливилось напасть на кровяные следы, и теперь я полз, принюхиваясь пока не добрался до берега моря. Следы вели к воде, я осторожно шел, придерживаясь их. В мелководье лежала другая моя половина, вынесенная сюда слабым прибоем. Останки почти полностью разложились. В смятении я принялся вылизывать их, затем ухватил изо всей мочи чтобы вытащить на берег, хотя и чувствовал, что движет мною исключительно милосердие, они не нужны мне более, я опять цел и невредим.