Выбрать главу

Первый помощник инспектора Пискорскис извлекал из ящика стола открытку, вставлял ее между двумя стеклами, держал некоторое время против света и снова прятал в стол. Иногда он накидывал на голову черный платок, возился под ним, сдергивал, долго вглядывался в белый листок бумаги, мотал головой и снова исчезал под магическим покрывалом. Фотолюбитель-художник, увековечивший долину Мицкевича и гарнизонный костел, хотел создать удивительное произведение: смонтировать из двух снимков один, на котором из-за крон деревьев прославленной долины просматривалась бы колокольня костела. Однако дело не клеилось, открытка, вымоченная в проявителе, на глазах чернела, Пискорскис швырял ее в мусорную корзину, отирал пот со лба, острым карандашом подправлял негатив, рассматривал издали, мурлыкал какую-то песенку, не замечая никого вокруг.

У соседнего окна спиной к Пискорскису сидел Уткин. Подперев руками плешивую голову, полковник целыми часами глазел на шахматную доску, зажигал давно погасшую в зубах папиросу, долго мусолил то пешку, то офицера или, вцепившись в гриву коня, припечатывал его к доске, мысленно колесил по клетчатым дорогам и перекресткам и опять подпирал голову обеими руками. Частенько к его столу подходил Пищикас, изучал положение, передвигал фигуру, отходил к лаборатории Пискорскиса, возвращался, снова переставлял фигуру, совершал променад по канцелярии, подходил к окну, бесцельно смотрел на улицу, проводил расческой по длинным светлым волосам, доставал серебряный портсигар и, скривившись, чиркал спичкой.

В углу у директорского кабинета разместился четвертый помощник инспектора Бумба-Бумбелявичюс. Он чертил какие-то квадраты, клеточки, выписывал колонки цифр, что-то напевал, откидывался на спинку стула, оглядывал канцелярию, переводил дух и вновь углублялся в расчеты. Иногда, забывшись, он ни с того ни с сего ухмылялся, покачивал головой и снова склонялся над бумагой. От умственного напряжения на его лбу вздувались две синие жилы.

– И тем не менее, – поворачивался Пискорскис с негативом к свету, – позвольте мне, господа, развить мою мысль далее… Политика… сей вопрос день ото дня приобретает все более актуальное звучание и, я бы сказал, даже злободневность. Возьмем, к примеру, господина Пищикаса… В какую партию вы могли бы войти? Ни в какую!

– В какую партию? – оживлялся Пищикас. – Так, как… Не знаю. Что касается господина Уткина, то его партия у меня в кармане… Королева-то улыбнулась, господин Уткин! Нет ее. Нет-с!

– Да не о том речь, господа! – кипятился Пискорскис. – Я имею в виду иную партию…

– Не с дочкой ли министра?!. Какая она мне партия?… Сегодня министр, а завтра…

– Ну уж, позвольте, позвольте… Господин Пищикас, ради красного словца вы, как говорится, не пощадите ни матери ни отца… Я, к примеру, не вижу в этом ничего смешного, – не унимался Пискорскис. Он покачивал ванночку, временами вынимал из нее намокшие фотографии, сушил их на радиаторе и разглядывал свернувшийся снимок, на котором по идее автора должен был быть изображен восседающий на вершинах деревьев собор.

– Нет, господа!.. – вспыхивал Бумба-Бумбелявичюс. – Нельзя смеяться над идеалами нации. Партия – это святое дело! Да, да! Не просто партия, а партия христианских демократов, если на то пошло! Кто, скажите, был повивальной бабкой нашей независимости, кто выпестовал ее? Не она ли – партия христианских демократов? Молчите? Да и что вы можете сказать!

– А слыхал ли кто-нибудь из вас, господа, как г. Бумба-Бумбелявичюс распевал в евхаристской процессии на Лайсвес аллее?[1] Кельнеры «Метрополя» животы от смеха понадрывали… – мстил Пищикас, подмигивая Уткину, который грузно наваливался на шахматную доску.

– Па-пращу! Путать ресторан и церковь – слыханное ли дело! – возмутился Бумба-Бумбелявичюс. – Я никогда не стыдился и не постыжусь своих религиозных убеждений. Это – дело моей совести. А что до «Метрополя», то, если хотите знать, это истинно литовское учреждение, больше того, наша национальная гордость; поддерживать «Метрополь» – дело нашего национального перстижа (Бумбелявичюс обожал иностранные слова, но чрезвычайно редко произносил их правильно), «Метрополь» для меня не только ресторан. Он для меня символ. Литовский народ веками славился своим хлебосольством. Заморские гости пальчики облизывают от наших литовских блюд.

– Веру пока оставим в покое, – отвечал Пищикас, – а о «Метрополе» поговорим с удовольствием. Символ, по-вашему, литовские блюда, говорите? Бульон «Флюкс» – немецкий. Борщ – украинский! Сало, – оказывается, американское! Напитки поставляет французское акционерное общество. Кофе – бразильское, какао Ван Гуттен – голландское. Что же там, наконец, литовское? Картошка?…

Пищикас был злой гений; он умел высекать искру из кремня. Сейчас он подлил еще больше масла в разгоревшийся огонь.

– А что будет, если в один прекрасный день президент снова распустит сейм, назначит новые выборы и власть перейдет в… руки социалистов? Что тогда, господин Бумбелявичюс?

– Господин Пищикас, меня социалистами не запугаешь. Первый сейм распущен справедливо; на консистуционной основе. Мы не позволим оппозиции сесть нам на шею, пустить насмарку все то, что завоевано кровью. Оскорблять главу нашего государства! Нет!

– А конституция как принята, на какой основе? – еще больнее колол Пищикас Бумбелявичюса. Пищикас спорил вовсе не из политических убеждений, а только потому, что любил и умел подковыривать своего коллегу.

– Консистуция – святая святых! Па-прашу ее не касаться! Она составлена по западным образцам: немецкой, чехословацкой, польской консистуциям!

– Ого!.. Дзень добры, пане!.. Даже польской!.. – вмешивался Пискорскис. – А что вы недавно говорили о поляках? Пшишла коза до вбза!

– Я утверждал и буду утверждать: поляки захватчики, но мы все равно освободим порабощенный Вильнюс! – Бумба-Бумбелявичюс совал голову в портфель, отказываясь спорить на скользкую тему.

– Простите, господин Бумбелявичюс, – мирно продолжал Пискорскис. – Я вовсе не намеревался оскорблять вас. Сейчас не те времена… Демократия. Предвыборные страсти… Но если, действительно, социалисты получат в сейме большинство? Значит, новый кабинет министров, значит, новый министр финансов…

– Этому не бывать!

– Господин Пискорскис ведь не утверждает, что так обязательно будет… Ну, а если… Что тогда, господин Бумбелявичюс? – насмехался Пищикас.

Бумба-Бумбелявичюс, этот признанный оратор, который на собраниях и конференциях различных товариществ и организаций умел выжать у слушателей слезу и чаровал всех своими речами, этот энергичный общественный деятель, который на съездах кооперации и прочих общественных организаций выпутывался из самых хитроумных тенет, расставленных ревизионными комиссиями, и всегда, как щитом, прикрывался звучным словом «соотечественники», заставлявшим врагов складывать оружие, этот вития задумался. Ехидный вопрос Пищикаса вывел его из душевного равновесия. Однако размышлял он недолго.

– А знаете, господин Пищикас, – опершись о стол и сжимая в кулаке подбородок, вновь заговорил Бумба-Бумбелявичюс, – вы допускаете большую ошибку, если полагаете, что жизнь стоит на месте. Жизнь движется вперед и безжалостно карает тех, кто не успевает за ней. Сказано – не ошибается тот, кто не работает. Чиновник… Что есть чиновник? Чиновник, доложу вам, есть инструмент. Он звучит в зависимости от того, как настроит его хороший музыкант. Чиновник есть струна, которая в руках хорошего скрипача смеется и плачет. Чиновник есть артист, который…

– Который играет трагикомедию, так вы хотели сказать, господин Бумбелявичюс? – невнятно буркнул Уткин. – «В самом деле!.. – размышлял он. – Взять меня. Кто я такой? Инструмент, на котором наигрывает какая-то карманная власть. Думал ли я, что когда-нибудь мне придется стать канцелярской крысой в лилипутском государстве, месить грязь в провинциальном городишке, чахнуть от скуки и нищеты, ломать голову и выкручивать язык для какой-то чужой речи. Я дал бы руку на отсечение, если бы в 1914 году кто-нибудь принялся уверять, что мне придется улепетывать из Петербурга. Да, не дурак этот Бумба-Бумбелявичюс!»

вернуться

1

Аллея свободы (лит.) – название главной улицы.