В Копенгагене, сразу же почувствовав себя как дома, я провел, может быть, самые веселые и радостные дни своей жизни в обществе дорогих и участливых друзей, в теплом и поучительном общении с людьми, кои являются гордостью своей родины в сфере науки и искусства. Хорнеман{37} в это время отсутствовал, а Пфафф{38} из Киля был в Копенгагене. Эленшлегер{39} переводил «Ундину» Фуке{40}. Театр, как обычно в летние месяцы, был закрыт. Дневные часы я проводил в библиотеках, собраниях и садах, а вечерние посвящал чудесному общению с друзьями.
Мне довелось присутствовать при помазании, или, как мы говорим, на коронации, горячо любимого датского короля Фредрика VI в замке Фредриксборг. Замечу попутно, что друзья раздобыли для меня пригласительный билет у одного еврея, который торговал ими.
В Копенгагене мне не удалось отведать конины, чего мне хотелось как естествоиспытателю. Старания моих друзей ни к чему не привели. В ветеринарной школе — единственном месте, где можно было это сделать,— во время моего пребывания в Копенгагене не было забито ни одной лошади.
Лейтенант Вормскьёлль, который, путешествуя по Гренландии, приобрел определенный опыт в изучении естественной истории, захотел принять участие в экспедиции Румянцева в качестве добровольного естествоиспытателя. Мы увиделись сразу же после моего приезда в Копенгаген. Я встретил его с распростертыми объятьями, радуясь еще одному работнику в грядущей жатве. Меня поздравили с трудолюбивым помощником.
Ранним утром 9 августа из адмиралтейства пришла радостная весть: только что принят сигнал с русского брига.
Прежде чем вы попадете вместе со мной на борт «Рюрика», приведу здесь несколько строк, которые я написал тогда о Копенгагене и Дании. Вспомним при этом о нападении англичан и о потере флота в 1807 году, а также о новейших событиях: вынужденной передаче Норвегии Швеции, обороне Дании под руководством принца Кристиана и заключительном договоре, по которому она, будучи самостоятельным королевством с собственными законами, подчинилась воле шведского короля{41}.
Копенгаген, как мне кажется, по размерам и населению не больше Гамбурга: широкие улицы, новые, безликие дома. Ратуша построена в греческом стиле из кирпича и оштукатурена[1]. С давних пор датчане ненавидят немцев; только братья могут ненавидеть друг друга. Но теперь они больше всего ненавидят шведов, потом англичан, вражда к немцам ослабла. Они стремятся утверждать свой национальный характер и чувствуют себя униженными. Поэтому многие не любят Наполеона, но все признают — да и кто стал бы это отрицать,— что они расплачиваются за чужие грехи. Они принимают участие в судьбе Франции, потому что ее могущество служит противовесом могуществу их угнетателей — англичан. Они мореплаватели, морская нация. В Копенгагене становится ясно, что Норвегия еще меньше, чем немецкие провинции{43}, связана с Данией; наоборот, по языку, национальному духу, истории она составляет другую часть государства. Флот оставался опорой. На собраниях, куда меня приглашали, обычно со злобой и тоской пели норвежскую народную «Песню Синклера» и провозглашали тост: «За первое удачное морское сражение!». К королю датчане питают чувство преданной любви и не считают его виновником несчастья. Церемония помазания, когда он появился, увенчанный короной и со скипетром в окружении рыцарей, облаченных в старинные одеяния, не была лишь зрелищем и развлечением: она привлекла к себе сердца датчан, и народный дух оживил почтенные старинные формы. Справедливые, доброжелательные люди с чувством признательности и любви связывают с именем принца Кристиана все, что было предпринято и действительно сделано для Норвегии; несправедливые люди возлагают на него ответственность за все неосуществленное и хулят его. В Киле профессора настроены пронемецки, а студенты — продатски.
«Рюрик». Отбытие из Копенгагена. Плимут
Утром 9 августа 1815 года на рейде Копенгагена я представился капитану на борту «Рюрика». Вместе со мной то же сделал лейтенант Вормскьёлль, и капитан Коцебу, очевидно, тронутый нашим единодушием, объявил ему, что согласен включить его в состав экспедиции. Если судить по описанию путешествия, сделанному Коцебу{44}, он действовал тогда не на собственный страх и риск. Он вручил мне лестное письмо от графа Румянцева и письмо от капитана Крузенштерна, но не дал никаких инструкций и приказаний. Тщетно я просил об этом; мне так ничего и не сообщили о моих обязанностях и правах, о корабельном распорядке, которого мне предстояло придерживаться. В море я должен был испытать то же, что и на суше, где сама жизнь учит жизни. Нам было приказано через три дня прибыть с багажом на борт корабля. Отплытие задержалось до 17 августа. 13 августа судно посетили послы ряда государств, и, когда они покидали его, им салютовали тринадцатью пушечными залпами.
1
Из всех искусств прежде всего строительное призвано выразить подлинную народность, отразить и сделать понятным для потомков своеобразные по характеру периоды истории. Свидетельством такой народности служит египетское, греческое, готическое строительное искусство (последнее из них в той же мере принадлежит прошлому, что и предшествующие). Может ли такое время, как наше, характер которого определяется стремлением уничтожить все перегородки, сплавить воедино все своеобразные народные черты, превратить дела одного народа в общие дела всех народов — например, от вопроса о реформе зависит судьба не только Англии, но и всего мира, — может ли времени книгопечатания и почты, паровозов и пароходов, газет и телеграфа быть присущим иное строительное искусство, чем искусство сооружения улиц и мостов, каналов, портов и маяков? Я слышал, как художник Давид{42}, стоя у макетов греческих храмов, авторитетно утверждал: греки уже достигли в строительном искусстве всего, чего можно достичь; остается лишь их копировать; придумывать что-то свое — противоестественно.