Приближался «праздник мертвых», когда каждый китаец должен оплакивать своих усопших предков на их могилах6.
Ханьвэнь вышел уже из детства и находился в таком возрасте, когда пренебрегать обычаями страны он уже не мог. Он решил посетить могилы своих предков, находившиеся близ Тянь-чжу7.
Совесть властно упрекала его за пренебрежение к священным обязанностям…
Ханьвэнь сказал об этом Вану. Старик охотно дал ему свое согласие на это путешествие и радовался, что у юноши пробудилось чувство долга.
Настал день поминовения. Ханьвэнь взял с собой кушанья, благовонное куренье и бумажные деньги.
Подойдя к главной могиле, он с южной стороны ее поставил на земле пять чашек с кушаньями, пятнадцать маленьких вареных на пару хлебцев в трех кучках и три крошечные чашечки с водкой. Вокруг этих яств он воткнул в землю ароматные свечи толщиной с гусиное перо, сделанные из сердцевины растений.
Сделав три земных поклона, он зажег свечи, которые только тлели, издавая своеобразный запах.
Ханьвэнь молился. Ему казалось, что его предок, лежащий неглубоко под землей, внимательно следит за ним, правильно ли он выполняет все священные обряды. И Ханьвэнь стал еще внимательнее, еще тщательнее следить за собою, чтобы по неопытности не сделать какого-либо упущения и тем самым не навлечь на себя гнев духа предка.
Потом он раздул огонь одной тлевшей свечи и зажег ею бумажный мешок, наполненный бумажными кружками, имеющими форму денег, и бумажными же изображениями слитков золота и серебра8.
Когда мешок разгорелся, Ханьвэнь стал на колени и, взяв обеими руками рюмку с водкой, поднял ее сначала над головой — как бы предлагая духам неба; затем сделал ею движение направо и налево — для духов земли, и наконец — вылил содержимое в огонь горевшего мешка — для усопшего.
То же сделал он и с кушаньями, выбрасывая их палочками в огонь и наблюдая, чтобы они, по возможности, вполне сгорели.
Делая затем три земных поклона, Ханьвэнь просил своего предка взглянуть на него милостивым оком и отвратить от него все грозящие ему беды.
Ханьвэнь, совершая эту церемонию в первый раз в жизни, вложил в нее всю душу; ему казалось, что он входит в общение с духом давно умершего, но близкого по крови покойника; и он чувствовал и страх, и какой-то необыкновенный подъем духа.
И вдруг ему показалось, что кто-то сказал:
— Слушайся всегда только своего сердца — и будешь счастлив!
Ханьвэнь не слыхал звуков этих слов, но ясно их понял, точно кто-то извне вложил ему ясный смысл их в его возбужденный ум.
Сердце его, как бы сжатое чьей-то холодной рукой, упало и на мгновение перестало биться. Он понял, что его предок видит, чувствует и понимает его, и готов охранять на предстоящем жизненном пути его, неопытного юношу.
Надежда сразу вернулась к нему; сердце радостно забилось, и Ханьвэнь, положив лишний, не положенный по правилу поклон, встал и направился домой в Хан-чжоу, светлый и радостный.
IV
В одно прекрасное весеннее утро Великая Праматерь потребовала к себе Белую Змею и сказала ей:
— Слушай, Белая! Сегодня кончается срок твоей службы. Я знаю твое сердце, знаю про тебя то, чего ты сама не знаешь, и поэтому должна расстаться с тобой. Сегодня же ты вернешься на землю; знай, что тебе суждено сделаться матерью величайшего светила поэзии, матерью земного бога литературы… Я просветлю твою память: вспомни, как однажды, пятьсот лет тому назад, ты мирно скользила между скалами у входа в свою пещеру. Ты не заметила, как отвратительный нищий подкрался, схватил тебя и хотел разбить тебе голову камнем…
На твое счастье, на тропинке, где годами не бывало людей, показался еще один прохожий. Это был добрый, почтенный и сострадательный человек, почти старик. Увидев тебя в руках нищего, он стал просить отпустить тебя. Но злой нищий хотел непременно убить. Тогда старик купил тебя у нищего, и заплатил два дяо — все, что у него было9.
Старик отпустил тебя на волю, благословляя богов, позволивших ему совершить доброе дело.
По мере рассказа Цзинь-му, Белая Змея сначала как сквозь туман, а потом все яснее и яснее вспоминала и тот день, когда она, продрогнув в пещере, выползла на солнце и задремала, и ужасного нищего со зверской физиономией, в руках у которого она беспомощно извивалась, и старика с добрым лицом и каким-то особенным светом в больших черных, выпуклых глазах… Вспомнила, как она поспешно уползла, лишь только старик выпустил ее, даже не поблагодарив своего избавители.
И даже теперь, через 500 лет, ей стало стыдно…
— Теперь, — продолжала Си-ван-му, — в прекрасном Хан-чжоу живет юноша по имени Сюй-Ханьвэнь. Завтра он совершает поклонение перед могилой своего предка — твоего спасителя. Ты и сейчас чувствуешь стыд в своем сердце, — вместо благодарности предку на словах, ты выйдешь замуж за потомка. Отправляйся скорее в Хан-чжоу. Ты узнаешь Ханьвэня по его высокому росту10. Ступай!
Белая Змея преклонилась перед Мудрой, Доброй и Всеведущей Матерью Запада.
Дул западный ветер. От снеговой вершины оторвалось ночевавшее там снеговое блестящее облако и поплыло мимо Белой. Она прыгнула на него и понеслась на восток, быстро опускаясь и минуя и горы Кунь-лунь, и голую равнину Си-цзана, и роскошное, изрезанное отрогами Тибетских гор, но еще безлюдное Четырехречие…11
Это новое возложенное на нее дело наполнило ее сердце волнением и страхом перед забытой ею земною жизнью. И вдруг — как будто луч молнии озарил ее память: она с поразительной ясностью вспомнила, что она еще ребенком видела несравнимый ни с чем по красоте город Хан-чжоу с его Западным Озером, достойным быть жилищем богов; вспомнила и зеленые холмы, и высокие пагоды, и ароматные сады святых храмов…
И ее сердце, из которого так долго изгонялось все земное, — затрепетало радостью при мысли о скором возвращении в эти чудные родные места12.
Границы роскошного Чжэ-цзяна13 были уже в виду; обширная плодоносная равнина с рядами высоких холмов казалась совсем близко.