Больше никто не появился. Очевидно, Звезда решила, что такого количества судей достаточно. Но, хотя перед ним стояли не созданные машиной призраки, а реальные души убитых им, — они молчали. Он чувствовал их тяжелую, душную ненависть… и тоску.
Анмай знал, что им незачем пересказывать заново все его преступления, — он знал их и так. Так же бесполезно ему было объяснять им, почему он их совершил. Бесполезно было вообще что-то говорить.
Внезапно весь этот молчаливый суд показался ему совершеннейшей бессмыслицей. В самом деле, что они могли с ним сделать? Убить? Вернуть обратно? Но тогда существование самой Звезды Бесконечности, и всех мирозданий, тоже становилось абсолютной бессмыслицей. Анмай был совершенно уверен, что она на это не пойдет, — она не могла нарушить волю своего Создателя, это было просто невозможно. Может, они собираются простить его? И это вряд ли. Сделанного им нельзя прощать. Он знал, что не сможет простить даже сам себя. И уж подавно не нуждался в чьем-то ещё прощении…
Может, они хотят заставить его страдать, болью искупить свои преступления? Нет, вряд ли, — они были слишком велики, а он прошел и через это, и знал, что страдания не смогут вызвать в нем никаких иных чувств, кроме ненависти к причиняющим их.
Теперь он понял, что было хуже даже самой ужасной неожиданности, — осознание безнадежности и ненужности, или, быть может, фальшивости происходящего. Ведь окончательный суд оказался судом не Создателя, а машины, которая за всё невообразимо долгое время своего существования не видела ни одного живого существа. Поэтому она пользовалась его воспоминаниями, вытаскивая из них всё самое страшное и невыносимое для него. В этом и заключался поистине дьявольский замысел судилища: жертва должна была командовать судьями, заставляя их делать то, чего ей больше всего не хотелось. Но в душе Вэру не оказалось страха, только любопытство, и отчего весь замысел обернулся фарсом и мертвой скукой, которая, хотя и неприятна, но всё же, куда лучше боли…
Правду говоря, он не был уверен в безопасности происходящего, — ведь его враги и его собственное беззащитное тело, всё, окружающее его, казалось совершенно реальным, — но что с того? Он знал, насколько реальной может быть иллюзия.
И, в то же время, он знал, что эта невероятная бесконечная равнина существует на самом деле, такая же реальная, как вся его странная жизнь, — та жизнь, что так долго казалась ему иллюзией. А если так, — страшновато узнать, что, дойдя до края Бесконечности, он не нашел ничего, — ни возмездия, ни награды. Их не будет, и найдя совершенные, неопровержимые доказательства существования Создателя Анмай окончательно перестал в него верить, — он понял, что есть лишь бесконечно разные по сущности и могуществу, но равно подверженные ошибкам существа. Пускай высшее из них и создало всё сущее, и даже ждет его там, Снаружи, — что с того? Ему хотелось поскорее с ним встретиться, но лишь из-за любопытства. В остальных своих чувствах он уже не был уверен.
Он с удивлением понял, что не хочет возвращаться, — ни на «Товию», ни даже на Эрайа, представься ему такая возможность. Прожитая жизнь больше не манила его. Она казалась совершенно полной.
Законченной.
При этой мысли его пронзил холод, — не внешний, и так обжигающий голую спину, а внутренний, — Анмай Вэру понял, что не хочет больше жить. Он хотел умереть и узнать, есть ли что-то там, на той, темной стороне. Он всегда этого хотел, — всегда, — но боялся признаться в этом даже самому себе. Может, эта тайная жажда смерти, проистекающая из болезненного, мучительного любопытства, и была истинной причиной его разрушительных стремлений?
А если и так, то какое это сейчас имеет значение?
Внезапно Анмай испугался. Жить ему всё же хотелось. И сильно. Но, в самом деле, что держит его в этой жизни? Его мироздание исчезло, — он пережил его. Правда, неведомо откуда он знал, что стоит ему только захотеть, — и часть его, неотличимая от целого, возродится здесь, причем не в иллюзиях, а в реальности, — отнюдь не бессмысленным повторением и комбинациями пережитого ранее. Но такой жизни он уже не хотел. Хьютай? Он чувствовал её и знал, что в этот миг она переживает и чувствует то же самое. Он любил её, желал, чтобы она всегда была с ним. Всегда. И она это знала.
Но, всё равно, рано или поздно Дивной Паре пришлось бы расстаться, — слишком уж различны их истинные стремления. Если они расстанутся, у неё еще будет Айэт, и их жизнь ещё только начиналась, — их общая жизнь. А такое расставание всё же лучше классического «пока смерть не разлучит нас». Гораздо лучше.
Анмай вздохнул. Конечно, расставаться с любимой навсегда очень больно, но он должен идти дальше. За любое счастье рано или поздно приходится платить, — и, если Хьютай не последует за ним, ему придется лишь принять эту неизбежность. Скорее всего, всё, ожидающее его в будущем, окажется не наградой за сделанное им, а расплатой. И в одиночестве перенести её будет проще, — по крайней мере, никто не будет страдать вместе с ним… и за него.
Он снова печально вздохнул. Как бы то ни было, он знал, что даже любовь не вечна, — она кончается, как всё в этом мире… или становится тем, что ему не по силам нести. Он чувствовал светлую грусть… и больше — ничего.
Так окончилась его жизнь с Хьютай.
Но она вечно будет с ним, — в его памяти.
Он ещё раз вздохнул и осмотрелся. Собравшиеся вокруг него явно не собирались ничего делать, — как, впрочем, и исчезать. Анмай понял, что если он не хочет сидеть здесь до бесконечности, он должен разобраться с ними сам.
— Ты тоже будешь вечно жить в моей памяти, — обратился он к безымянной девушке-файа, серьёзной и грустной, с печальным и сосредоточенным полудетским лицом. — Я не стремился к уничтожению «Астрофайры», но ты погибла лишь из-за моей бездумной жестокости. Я никогда не смогу простить себя. Ведь в решающий миг я даже не вспомнил о тебе, даже не задумался, что именно я делаю. Я делал это во имя всего нашего народа, но это не оправдывает меня. Прощай.
Девушка кивнула, повернулась, сделала один шаг и растаяла в воздухе — просто исчезла, словно не существовала никогда. Анмай почувствовал неожиданную тоску.
Он повернулся к Нэйсу. Память создает свою версию реальности, отражающую сущность её владельца, и Нэйс напоминал зомби из третьесортного фильма ужасов, — в реальности с такими ранами он просто не смог бы стоять на ногах. Анмай понимал, что это мерзко и несправедливо, но ничего не мог с собой поделать, — он ненавидел Нэйса. Сначала за его глупую, детски наивную жестокость, и ещё больше потом, — за то, что он, Анмай, отчаянно нуждался в нем, нуждался в его помощи, — и бесстыдно манипулировал им. Но он никогда не мог и не хотел переменить себя, свою сущность. И он всегда сильнее всего ненавидел тех, в ком воплощались его собственные тайные черты. А Нэйс всё же оказался лучше его, он смог искупить себя, а Анмай, трусливый чувственный Анмай — нет.
Слова им были не нужны, они просто смотрели в глаза друг другу, — двое юношей, двое сыновей одного народа, внешне очень похожих, только один был истерзан, обожжен и окровавлен, в его глазах был свет сострадания, — а второй сидел перед ним в свободной, гибкой позе, и улыбался. В этой усмешке, едва открывающей белые зубы красивого рта, было нечто невыразимо скверное.
Две стороны одной и той же сущности смотрели друг на друга, — не добро и зло, а два разных знания. Один знал всё о том пути страданий, который называют жизнью, второй — лишь о том, что ему нужно делать, чтобы однажды оказаться здесь. Анмай оказался прав, и Нэйс понимал это, — дважды пойманный Вэру в одну и ту же ловушку, дважды отдавший ему свою жизнь, проиграл и теперь, — его огромные глаза заполнились невыразимой мукой, изо рта сбежала струйка крови, — и он исчез, уже навсегда.
Анмай вздохнул. В конечном счете, мальчишеская тоска по нездешним землям, — а может, желание убежать от собственной тайной тяги к смерти, — оказались сильнее всего того, что он сам считал правдой…
Он поднял глаза. Те, кого он раньше считал своими друзьями, исчезли, остались лишь враги изначальные, но с ними ему было проще.