Кларкс ничего не мог ответить, ведь он подозревал, что настанет такой момент, да и перед мощью Громогласа - старшего анифезара, пусть и в облике человека, нельзя было устоять.
- Я думал, ты хорошо понимаешь свою задачу, путевод. И надеюсь, что ты и сейчас отдаёшь себе отчёт о происходящем вокруг. Ты дрожишь, потому что начинаешь привязываться к оболочке по зову самых примитивных чувств во вселенной. К тем, что приносят тебе радость, удовольствие, и, даже, боль. Ты не забыл кто ты есть?
Отчего-то речи Громогласа действовали на Кларкса раздражающе, и он вспылил:
- В чём проблема? Алекс Фримен идёт по своему пути и неплохо справляется с этим. Разве.... - голос внезапно куда-то исчез, и из открывающегося немого рта не вышло ни звука.
- Ты должен молчать и слушать! - анифезар приблизился к лицу Кларкса, тот сокрушённо закрыл глаза и отвернулся в сторону, к зелёной стене. - Путевод номер четыре, просто не забывай о том кто ты, и зачем здесь. Не отвлекайся ни на что, и ни к чему не привязывайся.
Затем грозные брови Громогласа расслабились, он поднялся со стула на ноги и уже, почти заботливо, смягчая тон, добавил, растворяясь в воздухе:
- Когда ты существуешь ради кого-то, очень легко потерять себя. Помни об этом. Помни...
* * *
Вторник, шестое апреля. Начинало светать. Алекс сидел на заднем сидении, а Кларкс, с наложенными швами на лице, с медицинским корсетом ниже груди и в больничном халате, расположился на переднем. Такси неспешно передвигалось по залитым густым бостонским туманом одиноким улицам. Оба они угрюмо молчали, каждый думая о своём. Солнце поднималось всё выше и выше, но стены небоскрёбов лишь изредка пропускали лучи.
Алекс периодически хмуро и укоризненно поглядывал на Кларкса. Его мучило множество вопросов, которые нуждались в ответах, но на подъезде к дому сонливость начала одолевать мозг. Машина остановилась напротив места назначения. Избитый полуголый пострадавший незамедлительно открыл свою дверцу и побрёл к чёрной домофонной калитке. Фримен тоже вышел из машины, затем, поблагодарив таксиста, расплатился и ускорил шаг, доставая из кармана ключи. Открыл калитку, и они вместе зашли во внутренний двор, направляясь к входной двери мимо редко, аккуратно посаженных в клумбах, сухих и тонких деревьев, детской площадки и скамеек около подъездных дверей.
Алекс вовремя вспомнил про пакет с испорченными вещами своего друга, находившийся в руке, и, подумав о том, что они ему больше не пригодятся, подбежал к мусорному баку у въезда на площадку и отправил содержимое вместе с полиэтиленом на дно. Кларкс с грустью наблюдал за этой картиной, держа в руках серебряную цепочку, сдёрнутую во время драки с рубашки.
* * *
Наверное, каждый чувствовал себя стариком в пятнадцать лет, в двадцать, двадцать пять. Но интересно, люди чувствуют себя молодыми в старости? Это должно быть редкостью, ведь когда твоё тело полно сил, а кожа ещё гладкая, можно с лёгкостью изобразить перед зеркалом морщины на лбу, на глазах и тем самым представить себя пожилым человеком. Можно чувствовать себя стариком во время болезни, когда не можешь встать на ноги и расправить спину, когда болит горло и голос хриплый, как у курильщика со стажем. И это может показаться, даже, забавным, потому что до старости так далеко, впереди ещё вся жизнь. Но когда проводишь каждый вечер в кресле-качалке, перед тем как начать читать книгу надеваешь очки, каждый день просыпаешься и смотришь в зеркало на старую с глубокими морщинами кожу, даже в мысли и не придёт попытаться её разгладить. Почему? Потому что это может показаться глупым ребячеством, или, скорее, по той причине, что это вызовет лишь досаду и грусть. И как жить с мыслью, что каждое утро может стать для тебя последним, и в твой дом постучится тётка с косой. Страшно умирать старым, а молодым, похоже, что нет. Легко уходить, когда у тебя ещё нет сожалений о прошлом, но уже достаточно накопленной злобы на мир, предательский, несправедливый, в который ты уже практически потерял веру.
Алекс пытался почувствовать горячий пар, идущий от чая налитого в кружку. Обычно он пил кофе, но именно сейчас почему-то захотел чай. Он водил рукой над гладью кипятка смешанного с заваркой оранжевого цвета и не чувствовал ничего. Ладонь была уже красной и мокрой, однако ни намёка на тепло не было. Такая же беда обнаружилась со вкусом. Напиток касался губ, медленной струйкой проникал по пищеводу к желудку. Лишь опустошив залпом всю кружку, почувствовалось лёгкое жжение, разгоняющее импульсы по органам.
Далее экспериментировать Фримен не стал, хотя сидя на кухне, минут пять лениво поглядывал на нож, висящий на магнитной полке. Вероятно, это - либо результат того, что с ним происходит, либо причина. Лишь в одном он уверен точно, всё должно быть именно так. Ведь хоть что-то должно быть особенное в смерти? Возможно, притупление чувств и есть один из признаков.