Мне не разрешали въезжать в СССР с июля 1971 года, но осенью 1986 года я все же получил советскую визу. Сыграла роль моя жалоба, которую Джеффри Хау вместе со списком других вопросов передал во время встречи новому советскому министру иностранных дел Эдуарду Шеварнадзе. Я забронировал билеты в Москву, с тем чтобы вместе со своими двумя сыновьями провести пять ночей в гостинице «Космос», одну ночь в поезде и одну ночь в Ленинграде. Я ждал эту поездку со смешанным чувством радости и опаски. Я собирался ехать в СССР по туристической визе, но на уме у меня был не только туризм. Мне не хотелось быть схваченным на улице агентами КГБ, чтобы не повторилась история Николаса Данилоффа. С другой стороны, я прилетал в Москву через четыре дня после приезда Андрея и Елены, что было удачей. У меня появлялся реальный шанс встретиться с академиком Сахаровым, одним из моих кумиров.
В ноябре 1985 года Горбачев обещал рассмотреть пять дел, касающихся разделенных советских и американских семей. В мае 1986 года он пообещал разобраться еще с семьюдесятью. Но к концу 1986-го около половины этих дел застряли в дебрях советской бюрократии. Обманывал ли Горбачев Запад или просто не мог справиться со своим государственным аппаратом? Это был самый важный вопрос, о котором я думал во время полета в Москву 27 декабря 1986 года. Прошло более пятнадцати лет с тех пор, как я был в СССР последний раз, потом был суд с «Прайвит ай», и все мои попытки получить визу натыкались на молчание советского консульства в Лондоне. «Отсутствие ответа — тоже ответ, — сказал мне тогда один из сотрудников и добавил с характерной советской таинственностью: — Когда мы узнаем о решении Москвы, вы с нами свяжетесь».
И все же сейчас было рановато надеяться на какие-то встречи. Одно дело — получить советскую визу, и совсем другое (как я узнал на собственном опыте в апреле 1983 года) быть допущенным в страну. Так что эти рождественские дни были очень беспокойными. Каждый раз, когда звонил телефон, я боялся, что сейчас сотрудники «Томсон Турз» снова скажут, что мой билет нужно сдать. Я волновался, а освобождение Сахаровых усиливало мое волнение, потому что я не знал, что оно означает. Советская политика по-прежнему, как и последние пятьдесят лет, была, по словам Черчилля, «головоломкой, завернутой в тайну, внутри загадки». Я писал: «Был ли это следующий шаг в программе реформ, направленный на то, чтобы сделать страну более свободной, богатой и менее агрессивной? Или же это была обычная циничная показуха, рассчитанная на то, чтобы обмануть общественное мнение на Западе?»[147] И все-таки это событие выглядело обнадеживающе. Между Горбачевым и британским послом Брайаном Картледжем состоялась продолжительная беседа. Необычным был и тот факт, что по телевизору показали народные волнения в Казахстане. «Правда» критиковала Брежнева. Поэтессу Ирину Ратушинскую вдруг досрочно освободили из заключения. На весну был запланирован визит в Москву Маргарет Тэтчер.
И вот мы вылетели из аэропорта Гатвик, захватив с собой подарки для узников совести и записную книжку со множеством интересных телефонных номеров, и думали, как нас встретят в Москве. Два года назад советская проправительственная газета объявила меня «штатным сотрудником британской разведки», а всего лишь четыре месяца назад американский журналист был арестован на улице по обвинению в шпионаже. Мне бы не хотелось, чтобы офицеры советской таможни прошлись по моей записной книжке, досматривали мой багаж с подарками для семей заключенных диссидентов или нашли предназначенную для Сахарова открытку с рождественскими поздравлениями, подписанную Маргарет Тэтчер. Я размышлял, какую тактику мне избрать, если КГБ начнет изучать мои вещи одну за другой и просматривать страницу за страницей, как это было на границе в Бресте в 1966 году. Надо ли мне возражать и сопротивляться? Применят ли они силу? Главное, не волноваться. Таможню мы прошли гладко. И вскоре после ужасного обеда в «Космосе» сквозь строй безвкусно одетых проституток мы вышли в московскую зимнюю ночь. Было 20 градусов, поэтому мы надели шубы и несколько комплектов белья. Такси не было, но мы нашли машину, водитель которой согласился отвезти нас на Красную площадь и обратно за пятьдесят рублей — огромную сумму по тем временам.
Когда мы с моим сыном Джеймсом оказались около полуночи на Красной площади, для меня это был миг великой радости. Яркий свет прожекторов отражался на снегу. Было светло как днем, и я ощутил это мгновение как триумф, хотя бы потому, что мне удалось оказаться здесь, в стране, к которой я питал теплые чувства и чью политическую систему так критиковал. Я не думал о том, изменится ли здесь что-нибудь или нет, впереди меня ждала интересная неделя и возможность придать крошечное ускорение демократическому процессу, если таковой происходит.