Андрей назвал политику Кремля в этом регионе несправедливой, односторонней и провокационной. Впервые со времени своего освобождения он всерьез заколебался, стоит ли ему поддерживать горбачевскую перестройку. Елена пожаловалась мне, что руководство страны не считается с ее мужем. Их обоих не устраивал медленный ход реформ и огорчала малая свобода выбора: либо быть категорически против реформаторов и Горбачева, либо безоговорочно им подчиняться.
Мы беседовали о новой форме диссидентского движения. Андрей не сомневался, что всех узников совести выпустят на свободу. Но что будет потом? Маленькие группы, например, возглавляемые Сергеем Григорянцем и Львом Тимофеевым, уже перешли в открытую оппозицию, издавали журналы, не прошедшие цензуру. Они расширяли границы дозволенной свободы в рамках гласности, а КГБ находился в растерянности, поскольку приказы поступали самые противоречивые. Этих новоиспеченных врагов арестовывали на короткое время, конфисковывали у них оборудование — ксерокс и канцелярские принадлежности, — которое вскоре снова поступало к ним из «американских источников». И все-таки ситуация сильно отличалась от той, какая была в 1977 году, когда людей сажали в тюрьму на семь лет за малейшую критику советской политики.
Я посетил пресс-конференцию, устроенную в маленькой квартире Григорянца недалеко от улицы Летчика Бабушкина. Он предложил ознакомиться с дополнительной информацией о резне в Сумгаите, и более пятидесяти западных журналистов заинтересовались его предложением. «Это был типичный погром, как те, что проводились в конце девятнадцатого века», — сказал он. Члены его группы привезли фотографии и видеозаписи из Баку. Иностранным журналистам все еще не разрешали свободно передвигаться за пределами Москвы, поэтому они выразили желание приобрести эти материалы. Григорьянцу не хватало основных орудий труда журналиста и политика. Я подарил ему магнитофон, а также организовал доставку канцелярских товаров: бумаги для факса, шариковых ручек, скрепок, кассет, бечевки и клея. Я также дал ему «волшебные дощечки», на которых легко можно было записывать информацию, не предназначенную для ушей КГБ, а затем стирать ее с помощью встроенной панели.
Андрей рассказал мне, что он все еще надеется приехать в США. В сентябре 1987 года он сказал Гурию Марчуку, что оказался в неловком положении из-за многочисленных приглашений из иностранных институтов. Он также хотел встретиться со своими родными в Бостоне и с теми американскими учеными, с которыми много лет переписывался. Поездка в Америку была бы для него удовольствием, но могла быть полезна и для СССР как знак большей открытости страны.
Марчук ответил, что существует официальный взгляд на эту проблему: работа Сахарова до 1968 года, носившая секретный характер, полностью исключает заграничные поездки. Андрей указал на то, что Якову Зельдовичу, чья работа была не менее секретной, недавно разрешили выехать за рубеж. Почему же тогда не позволяют ему? Он негодовал, что из-за своих диссидентских взглядов может быть заподозрен в выдаче американцам военных секретов, к тому же секретов двадцатилетней давности. «Это означает, что мое положение по-прежнему неопределенное, и я сомневаюсь, изменится ли что-либо до конца года»[151].
21 марта Андрей обсудил карабахскую проблему с Александром Яковлевым, одним из заместителей Горбачева. Яковлев был против передачи власти над этим анклавом от Азербайджана к Армении. Он считал, что поскольку Кавказ наводнен оружием, то хватит одной искры, чтобы произошел взрыв. Все лето Сахаров работал над своими бумагами, большую часть времени находясь вне Москвы и не зная, что ожидает эту страну в будущем и какую роль он сыграет в ее судьбе.
Осенью 1988 года ему наконец-то разрешили совершить поездку за границу, и 6 ноября он вылетел в Нью-Йорк без Елены, затем направился в Бостон, чтобы повидать родных, потом провел несколько дней в Вашингтоне, принимая поздравления от президента Рейгана и других. Он получил премию Мира имени Альберта Эйнштейна в размере 30 000 фунтов. «Я похож на сороконожку. Никак не могу решить, как ставить ноги одну за другой», — сказал он в своей речи. Далее он высказал свое неприятие программы «звездных войн» и выступил за освобождение Вазифа Мейланова, математика, посаженного на семь лет в тюрьму в 1980 году за то, что тот стоял на улице с плакатом «Освободите Сахарова!», а теперь находившегося в ссылке. «Мой долг — поддержать этого человека, а также тех, кто все еще находится в тюрьме», — сказал Андрей. Он звонил в Вермонт Солженицыну, и они безуспешно пытались снять по телефону свои разногласия.