Вернувшись в камеру, Солженицын не стал оставлять ботинки на полу, а инстинктивно засунул под подушку, чтобы их не украли, пока он спит, да и чтобы приподнять подушку для большего удобства. Это заметил охранник и велел поставить ботинки на пол. Один из валютчиков все не мог заснуть и гадал, кто же донес на него в милицию. Солженицын, обладая мудростью и опытом бывалого арестанта, посоветовал ему не ломать голову над такими вопросами. «Спи, — сказал он, — спи, силы всего нужней пригодятся».
А в квартире на улице Горького Наталья жгла бумаги в ожидании обыска. Она наткнулась на заявление, заранее подготовленное мужем на этот случай: «Если такой суд будет назначен надо мной — я не пойду на него своими ногами. Меня доставят со скрученными руками в воронке. Такому суду я не отвечу ни на один вопрос. Приговоренный к заключению, не подчинюсь приговору иначе, как в наручниках…»[23] Она сразу же связалась с корреспондентом газеты «Фигаро», тот приехал, забрал текст заявления и передал его в зарубежные средства массовой информации.
Арест Солженицына стал главной новостью почти во всех странах и шоком для каждого, кто следил за развитием событий, как смертельная, давно ожидаемая развязка в античной трагедии. Я был очень подавлен, выступая на Би-би-си, в эфире программы «Сегодня», ранним утром 13 февраля. Я сказал тогда, что испытываю такое же ощущение нереальности происходящего, какое возникло, когда Советская Армия вторглась в Чехословакию. Мы ждали этого, но все-таки не верили, что кремлевские руководители способны на такую чудовищную глупость. Мне задали вопрос: «Но ведь Солженицын, вне всякого сомнения, вступил на путь оппозиции, полностью сознавая, к чему это может привести?» Я пришел в ярость и ответил, что этот человек не сделал ничего дурного. Он никого не убил. Он ничего не украл. В чем его вина? Он написал книгу. Почему же с ним надо обращаться как с преступником? По каким меркам мы должны оценивать действия советского правительства? По тем, которые применимы к нацистской Германии? Арест Солженицына можно было рассматривать только как безумный поступок отчаявшихся людей.
А в Лефортовской тюрьме настал час побудки. В отверстие для подачи пищи сунули хлеб и чай с «песком темноватым от Фиделя» вместо добротных белых кусков сахара, памятных Солженицыну из прошлого. Он долго пережевывал черный тюремный хлеб, чтобы избежать несварения желудка. Потом спросил соседей по камере, знают ли они что-нибудь про Ивана Денисовича. Те смутно помнили это имя, так как где-то слышали его в 1962 году, в период успеха, и спросили: «А вы — и есть Иван Денисович?» Он обнаружил, что вспоминает свою прошлую жизнь отрешенно, без страха, уверенный в том, что допросы его не сломят, но также и в том, что скоро умрет: либо его расстреляют, либо он через пару лет погибнет в лагерях. Но эта мысль не тревожила его, ибо работа была сделана. Он устроил им «веселую жизнь». «Архипелаг ГУЛАГ» скоро будет напечатан во всем мире. Советский строй уже никогда не будет таким, каким он был прежде. Он нанес ему глубокую рану.
Вскоре за ним пришли. Солженицын думал, что начнется допрос. Но его повели не в тот кабинет, где он был накануне вечером, а в другую комнату. Там ему предложили переодеться в пальто и белую рубашку. Он опять попросил вернуть ему полушубок и услышал: «Вы сейчас поедете». Его ненадолго отвели в камеру, затем привели туда, где с ним встречался Маляров. Писатель стоял в новой одежде, выданной ему КГБ.
Маляров начал зачитывать текст: «Указ Президиума Верховного…» При слове «указ» Солженицын понял, что с ним будет дальше. Раз имеется указ, значит, суда не будет. Значит, его вышлют за границу. Он оказался прав. Правительство ФРГ согласилось предоставить ему политическое убежище. Его сразу же отвезли в аэропорт Шереметьево, где полный пассажирский самолет уже три часа ждал его, чтобы доставить вместе с конвоирами во Франкфурт. Самолет поднялся в воздух, а сотрудники КГБ ошалело смотрели на писателя, который перекрестился и поклонился удалявшейся российской земле, не надеясь увидеть ее снова.