Меня волновало вовсе не то, что я навсегда лишился возможности занять пост министра в правительстве консерваторов. Политическая карьера, основанная только на членстве в палате лордов, редко бывает успешной. Единственным серьезным источником власти является выборная палата. Я скоро понял, что мне было бы лучше вести политическую деятельность с задних скамей, а значит Эдвард Хит и Джордж Джеллико, пожалуй, оказали мне услугу, когда уговорили покорно, без всякого протеста, подать в отставку и ждать повторного назначения после победы в суде. Я мог заняться другими делами, писать книги и статьи о странах социалистического блока и отстаивать интересы Великобритании в Европе.
Впрочем, эта история научила меня действовать с большей осторожностью, коль скоро я намеревался продолжать участие в борьбе за освобождение Восточной Европы от советского господства. Ни ЦРУ и МИ-6, ни КГБ не жаловали «свободных художников» в этом деле. Это было их личное поле боя, и они не любили, когда на него ступали посторонние. Они считали себя профессионалами в жестокой игре, а остальных — любителями. Пушки, не закрепленные на месте и не контролируемые людьми из Лэнгли или с Лубянки, могут нарушить равновесие мира разведки. Поэтому обе стороны стремятся столкнуть их в море.
Тогдашний редактор «Обзервера» Дэвид Астор сказал мне: «Вы вломились туда, куда ангелы боятся ступать». Он посоветовал быть более осмотрительным. В конце концов, это дело было не только литературным. Это была еще и политика на самом высоком международном уровне, часть великого противостояния нашей эпохи. Под угрозой были свобода и безопасность людей, не говоря уж об устойчивости как западного, так и советского строя. Он стремился убедить меня, что молодые люди, действующие на свой страх и риск, должны хорошенько подумать, прежде чем пускаться в такое опасное плавание, где тебя с обеих сторон подстерегают акулы, готовые напасть, как и произошло в случае с Личко. Возможно, я недооценил, насколько жестоки они бывают, но я уверен, что мои поступки в этом деле были вполне законными и что результат моего участия пошел на пользу Солженицыну.
Я получил ценные уроки, узнав безжалостное прямодушие советских диссидентов, а также двуличность наших секретных служб и грубость КГБ. С тех пор я следую принципу: словесные заверения не стоят бумаги, на которой они написаны.
О Солженицыне у меня сложилось двоякое мнение. В нем многое восхищает, например, его мужество и гениальность его ранних произведений. Его заслуги, литературные и политические, бесспорны, и я предпочел бы, чтобы такой человек поблагодарил меня, а не отругал. Я утешаю себя мыслью, что после всего, что он вынес, он не мог остаться спокойным и рассудительным человеком умеренных взглядов, способным договариваться. Его друг Лев Копелев однажды сказал мне: «Восток есть Восток, а Запад есть Запад. Вы не дождетесь, что Солженицын будет вести себя беспристрастно, как западный интеллектуал». Он стоит на том, что, по его мнению, является принципиальным, и понятие допустимого компромисса для него неприемлемо. Если бы он был другим, КГБ, наверное, сломал бы его уже много лет назад или хитростью обратил в человека, покорного власти, как это было проделано с миллионами других — и смелых, и малодушных. Весь его гнев, ранее направленный на КГБ, обрушился на нас, правда не надолго. Он оставил нас в покое с нашим переводом и нашими гонорарами на двадцать с лишним лет. Думаю, что столкновение с нами было одним из самых незначительных среди его многочисленных конфликтов, да и других дел у него хватало. А, может быть, он оценил слабость своей позиции в деле против нас.
Во всей этой истории сильно пострадал Александр Дольберг. Сейчас только безумный мог бы предположить, что он когда-то был агентом или чем-то обязан КГБ. И все же нападки со стороны «Прайвит ай» на долгие годы принесли ему неприятности, от которых он полностью не оправился. Суд признал измышления против него клеветническими, но они так и не были по-настоящему опровергнуты. Еще одной долговременной жертвой оказался Павел Личко. Его жена Марта рассказывала: «Павел отказался давать людям из КГБ показания, которых они добивались. Он восхищался Солженицыным, и нас обоих глубоко оскорбило предположение, что Павел мог желать ему зла. Для нас навсегда останется тайной, кто и почему состряпал это дикое обвинение».