Мод, сестра моей матери, была «бедной родственницей», жившей в маленьком доме возле школы. За ней посылали, если для бриджа не хватало четвертого игрока, а когда я болел, она ездила со мной в Брайтон. Мать раздражал ее нервный тик — каждые несколько секунд Мод зевала или вздыхала, — который наверняка обескураживал и ее потенциальных поклонников. Ничто из происходящего в Берхемстеде не могло укрыться от ее взгляда. Она была ходячей газетой, и это тоже раздражало мать; наверное, она боялась, что как жена директора школы фигурирует в передовицах. Позднее я полюбил Мод именно за это свойство и специально ездил к ней из Лондона попить чаю и узнать свежие берхемстедские сплетни. Поскольку никто из новых директоров школы не носил фамилию Грин, охота на них была разрешена, и особенно досталось от Мод одному отцовскому преемнику, замешанному в громком альковном скандале, повествуя о котором она едва считала нужным делать вид, что шокирована. Ухо ее постоянно было прижато к земле. Однажды мы с Хью приехали в Берхемстед без предупреждения и прямо со станции направились к ее дому, до которого ходу было пять минут. Открыв нам дверь, Мод сказала: «Как только я узнала, что вы здесь, то сразу же поставила на огонь чайник».
После того как мне минуло шесть лет, мы переехали в здание школы, но, прежде чем меня туда отдали, я стал регулярно воровать смородину и изюм, хранившиеся в больших жестяных коробках из‑под печенья, которые стояли в кладовой. Набив левый карман смородиной, а правый изюмом, я прятался в саду и устраивал там пир. Под конец меня всегда немного подташнивало, но из соображений безопасности я вынужден был съедать все подчистую, даже хвостики, к которым прилипала пыль из карманных швов. В еде на скорую руку есть прелесть, не свойственная обычным завтракам, обедам и ужинам, к тому же я гордился тем, что пикники, которые я солнечными летними днями устраивал на крыше Холла, большой дядиной усадьбы, были для всех тайной, и я ни разу не попался. От этого дома не осталось и камня, строительная компания поглотила все: лужайки, деревья, конюшни, луга, которые были свидетелями моей первой юношеской влюбленности. Когда я смотрю сегодня «Вишневый сад», мне кажется, что топоры стучат в Холле. Сидя на крыше, мы с моим двоюродным братом Тутером поглощали конфеты, купленные на выдаваемые нам еженедельно карманные деньги (кажется, два пенса), и обсуждали, кем стать: гардемаринами или исследователями Антарктики (дальше разговоров дело не двинулось), взирая со своей божественной и недоступной высоты на ничего не подозревающих людей во дворе и конюшнях. Лучше всего я помню белые, трубчатые конфеты с темной шоколадной начинкой. Они были тоньше самых тонких сигарет, и мне сейчас кажется, что у них был вкус надежды.
Запах, памятный мне с тех пор, — это запах завтрака, который я не любил. Тот же запах издавали мешки с зерном, лежавшие во дворе хлеботорговца, и, как не странно, таким же был запах пота моих носильщиков–либерийцев в 1935 году. Они спали рядом со мной, и в душной темноте чужой ночи я вдыхал этот запах с удовольствием, он стал запахом Африки. […]
Глава 2
2
Школа начиналась сразу же за кабинетом отца, стоило только отдернуть зеленую суконную портьеру. Один коридор вел в старый зал, где мы играли по выходным дням, другой — в комнату старшей горничной и на террасу. Одна из горничных, мисс Вилс, повергла меня в страшное смущение в день, когда мне исполнилось семь лет. Я отнес ей кусок праздничного торта, и она меня поцеловала, так что я вернулся к родным злой и сконфуженный. Тетя Ноно написала по этому поводу стихи в «Школьную газету»: «Я раскис, когда мисс Вилс…», и я испугался, что теперь о поцелуе не забудут никогда — его обессмертило искусство.