Внутри Лейла кричала от очевидного нежелания медсестры что-то делать и вместе с тем показной покорности.
– Окей, ну, может, позовешь тогда кого-нибудь из коллег?
– Да, мэм, нажмите еще раз на кнопку вызова, пожалуйста.
– Рилли … ну, ладно. Хотя почему я должна делать твою работу. – Лейла несколько раз с силой вдавила кнопку вызова.
Пришла вторая филиппинка, маленькая Лавли. Эта казалась расторопней, и с английским было получше.
– Да, мэм.
– Послушайте, ваша коллега, похоже, лайк не понимает меня.
– Извините, мэм.
– Мне нужен планшет, лэптоп или любой девайс с выходом в интернет, пожалуйста.
– Простите, мэм?
– Ох, ну что тут с вами со всеми?!
– Извините, мэм.
– Сириосли, ты меня не понимаешь или в чем вообще дело? – Злость, злость волной откуда-то снизу.
– Мэм, все будет хорошо. Вы должны отдыхать, мэм. Вам нельзя нервничать.
Ох, еще не хватало, чтобы ее поучали филиппинки.
– Давайте я принесу воду и витамины. Вы позже зададите вопросы доктору, мэм.
В голове крутилось разное. Но Лейла сдержалась, волна опустилась из груди и отошла. В конце концов, разговоры с этими двумя бесполезны. Она молча повернулась на правый бок и уткнулась в бортик кушетки, чтобы никого не видеть. Медсестры скоро ушли.
Вечером с филиппинками вошел упитанный блондин с застывшей улыбкой: «Добрый день, приветствую, ваш лечащий врач, доктор Альфредо, очень приятно». Лейла обрадовалась европейцу, хотя вслух обычно громко выступала против любой дискриминации.
Присев на кушетку, начала сыпать вопросами: где она, почему, что с ней, где доступ в интернет, какова стоимость лечения, сколько калорий в рационе, какие ей дают лекарства. Старалась выглядеть мило и в меру беспомощно. Доктор лишь мотнул головой издалека: «Все хорошо, милая, все хорошо, солнышко», продолжая деловито расспрашивать о чем-то медсестер. Подошел, внимательно осмотрел лицо, уши и рот Лейлы, оттянул воротник, прощупал шею. Его прозрачные глаза сахарились, как и улыбка. Медсестра развязала узелки на спине Лейлы, забрала рубашку, и врач долго осматривал ее голую. В комнату вошел темный сухощавый араб, тоже в белом, постоял где-то у двери и вышел. Лейла замерла, чувствуя себя морской свинкой или экспонатом на выставке: глупо, странно. Но не сопротивлялась, даже не пыталась что-то понять. Только ждала, когда все закончится и можно будет лечь.
– Как вас зовут? – прозвучало, как только медсестра опять надела на нее рубашку.
В голове Лейлы откуда-то возникло, что называть свое имя сейчас никак нельзя. Но и придумывать ничего не хотелось. Так и сидела молча, с усилием раздвигая уголки губ в улыбку, не уверенная, что получается.
– Где вы? Какой сейчас год? Откуда вы? – продолжал Альфредо.
Лейла терялась, загнанная, как дикая лань или первый слоненок Джамбо, которого приручил и передал в зоопарк суровый охотник. К чему эти расспросы, не надо никакой конкретики, только страх едва позвякивает внутри. Как бывает, когда проверяют на сайтах, что не робот, простыми, но с подвохом заданиями. Чуть придя в себя, Лейла сжала лоб пальцами и соврала:
– Сорри, болит голова. Надо прилечь.
Доктор наговорил ласковостей и вышел вместе с медсестрами. Чуть позже кто-то приглушил свет, потемнело.
Хочу написать другу, когда-то соседу по Холланд-парк: все хорошо. И родителям. Только не пошевелиться. Что-то яркое, белое режет глаза. Рядом люди. Не вижу, чувствую их. И ни пальцами на руках, ни головой не двинуть. И не сказать ничего: язык отек, губы отекли. Тяжелые. Такая усталость, невозможная. Сопорт, сопорт ми. Ты здесь совсем одна, Лейла. Опять падаю в сон, другой. Темный, бессюжетный.
Проснулась уже наутро в палате.
Начались обследования. Лейлу будили посреди дня и ночи, куда-то катили, ничего не объясняли. Стуки и вспышки света, огромные аппараты, мокрые следы от электродов, шум, хлопки. Не спать ночью, крутить педали, смотреть на картинки, кружиться, закрыть глаза, идти. Пульс и сердце, свет в зрачки, череп, руки, ноги, разрядики тока. В каждой комнате по филиппинке или филиппинцу в голубых костюмах. Лейла не всегда уже понимала, где именно находится. Все молчат, покорно улыбаются. От этого она почти срывалась на крик, но не выпускала его, и тогда он оглушал изнутри.
Зато мир расширился до коридоров и холлов, тоже чудных и торжественных. Красных, сиреневых и темно-зеленых, с золочеными сводами, мраморными, как непрозрачный лед, полами. Огромные стеклянные люстры ярких цветов, еще нелепей, чем в палате. Скульптуры, белые или раскрашенные: женщины и мужчины в тогах, мальчик-арапчонок с фруктами. Комнаты для анализов пусть и напоминали привычную больницу, тоже были отделаны мрамором.