Раньше я всегда считала одиночество своим врагом. Мне казалось, что я существую, только когда вокруг меня есть люди. Но теперь я поняла, что всегда была кошкой, которая гуляет сама по себе, что одиночество — дар, а не наказание, которого нужно опасаться. Живя одна в своем замке, я гораздо яснее представила себе, что такое одиночество, и мне впервые пришло в голову, что всю свою жизнь я безотчетно стремилась обрести именно такое пристанище где-нибудь в горах под ясным небом, пристанище, которое ни с кем нельзя разделить, не рискуя его уничтожить. Годами я снова и снова расплачивалась за эту мечту бурными приступами отчаяния, но игра стоила свеч. Каким-то образом я всегда противилась своему желанию упасть в объятия рыцаря в блестящих доспехах и вступала в связь с кем-нибудь, кто мне не нравился или был мне настолько чужим, что ни о каких длительных отношениях не могло быть и речи. Потому что я не могла отречься от себя. Потому что мое предназначение, совершенно очевидное, несмотря на многочисленные поражения и неизбывное чувство несостоятельности, не давало мне свернуть с правильного пути. Я убеждена, что подсознательно мы всегда делаем правильный выбор. И только наш опутанный условностями, безмерно перехваленный, бесчувственный разум все корежит и портит.
Вот почему теперь, впервые в жизни, я воспринимала свое одиночество как бесценное сокровище и старалась уберечь его любой ценой. Если кто-нибудь подъезжал к моему дому, я пряталась. Так я прожила около двух счастливейших месяцев, а потом… все на свете меняется, как известно.
Моей ближайшей соседкой была Ада Бэкстер, красивая темнокожая женщина с неукротимым нравом и теплым щедрым сердцем. Она питала слабость к веселому времяпрепровождению и к спиртному. Адин крохотный домик позади Бассо ничем не походил на лачуги ее родных на другой стороне ручья. Этот домик построил кто-то из ее многочисленных белых поклонников (иметь белых поклонников было для Ады делом чести), и Ада превратила его в хранилище безделушек и украшений того общества, к которому она в какой-то мере приспособилась, хотя и осталась для него глубоко чужой. Ада часто заходила ко мне, иногда делилась рюмкой спиртного, иногда укладывалась спать прямо на полу, если считала, что я нуждаюсь в защите. Но я никогда не воспринимала ее внезапное появление как посягательство на мое уединение, наверное, потому, что рядом с ней чувствовала себя легко и непринужденно, так как Ада обладала широко распространенным среди аборигенов даром проявлять сочувствие и доставлять радость без назойливости, а главное, с ней хорошо было молчать. Я любила Аду. Она называла меня дочерью и относилась ко мне, как самая добрая и чуткая мать.
Один из моих друзей гончаров, живших прежде у Бассо, рассказал занятную историю об этой замечательной женщине. Как-то вечером обитатели Бассо сидели дома и прислушивались к сердитым пьяным голосам, доносившимся из жилища Ады. Внезапно крики стали громче и настойчивее, мой друг решил пойти посмотреть, что случилось. Он подошел как раз в ту минуту, когда Адин приятель нетвердой походкой обошел домик, вылил на землю изрядное количество керосина и нагнулся, пытаясь трясущимися руками разжечь огонь. Керосин ушел в песок, домик был вне опасности, но Ада этого не знала. Она подбежала к куче дров, схватила топор и одним ударом свалила своего приятеля наземь. Он упал на спину, вокруг него быстро натекла лужа крови. Мой друг не сомневался, что Ада убила его, и крикнул, чтобы кто-нибудь сбегал за «Скорой помощью». Он был настолько уверен, что ничем не может помочь окровавленному мужчине, что попробовал помочь свалившейся без чувств женщине. Едва владея руками, он завернул Аду в простыню и влил ей в рот немного текилы [6]. И в это время услышал позади себя стон. Лежавший на земле человек с трудом приподнялся на локте, уставился на моего друга немигающими глазами и сказал, едва ворочая языком:
— Какого черта, парень, ты что, не видишь, что ей уже хватит?
Незадолго до переезда в Бассо я познакомилась с несколькими молодыми людьми — белыми парнями и девушками, горевшими желанием помочь аборигенам. Специалисты в разных областях, они, как и я, питали множество иллюзий и кипели от негодования, подогретого хорошим образованием. А жители Алиса, завидев их, злобно кричали:
— Бездельники! Смутьяны! Убирайтесь отсюда!
Может быть, вначале они и впрямь походили на смутьянов, как это часто бывает, но довольно скоро жизнь в Алис-Спрингсе излечила их от политической и человеческой наивности и сделала куда проницательнее, что тоже бывает достаточно часто. Они мне нравились, я была целиком с ними согласна, я помогала им, но не хотела жить вместе с ними. Я одержала такую большую победу, мое жизненное пространство так расширилось, что мне, во всяком случае психологически, было вполне достаточно самой себя. Я не хотела, чтобы возникшая дружба хоть как-то осложнила мою жизнь. Ведь дружба тоже требует сил, а я берегла силы для путешествия. Но двое из них — Дженни Грин и Толи Савенко — отыскали меня и в конце концов настолько покорили юмором, сердечностью и умом, что я стала втайне от себя самой ждать их появления, а также появления вина и сыра, которые они приносили, так как подобные деликатесы стали недоступной роскошью в моей суровой монашеской жизни. Мало-помалу Дженни и Толи преодолели мою настороженность, и через два-три месяца я уже не могла обойтись без их подбадривания и их поддержки, они настолько глубоко вошли в мою жизнь, что теперь стоит мне мысленно возвратиться к этому времени, как их лица немедленно встают у меня перед глазами.
Обрывки воспоминаний о нескольких следующих месяцах перепутались у меня в голове как веточки и прутики в гнезде гадюки. Я помню только, что радостная жизнь у Бассо превратилась постепенно в такую мучительную комедию, что я почти уверовала в судьбу. А судьба была против меня.
Я продолжала проводить много времени с Куртом и Глэдди, прежде всего потому, что моей сообразительности, гибкости и практичности хватило на то, чтобы попытаться использовать загоны, оборудование и знания Курта. И мне это удалось, так как я старалась быть услужливой, приветливой, проворной — словом, расстилалась перед Куртом, чего он и требовал от всех, кого считал ниже и слабее себя. Но мне приходилось за это расплачиваться. И какой ценой! В наших отношениях не осталось и тени былого товарищества, зыбкого, но все-таки товарищества. Оно сменилось откровенной враждой. А ведь была еще Глэдди. Я хотела сохранить дружбу с ней, потому что она тоже в этом нуждалась. Глэдди говорила, что собирается оставить Курта, пытавшегося, правда не слишком настойчиво, продать туристскую станцию за баснословую цену. Глэдди была готова потерпеть еще немного, чтобы дождаться продажи и получить какие-то деньги, скорее в знак того, что Курт не сломил ее окончательно, чем ради самих денег. И оставались еще Фрэнки и Джони, двое темнокожих детей со стоянки «Маунт-Нэнси», с которыми мы с Глэдди проводили много времени.