Я решила не трогаться с места, пока не иссякнет вода в колодце. Рик и все мои обязательства стали чем-то далеким и малозначительным, как бы перестали существовать. Я хотела пройти через дюны и добраться до видневшихся вдали гор. Но прежде всего верблюды должны отдохнуть. Корма здесь было сколько угодно. Лебеда, верблюжья колючка, акация — все, что могли только желать их маленькие сердца. Мы с Дигжити обследовали окрестности. Нашли пещеру, покрытую сверху донизу рисунками аборигенов. Потом вскарабкались наверх по узкому коварному провалу в скалах, едва не оглохнув от завываний и свиста ветра. Выбрались на плоскую вершину, где фантастические напластования горных пород напоминали то лестницу с гигантскими ступенями, то могучие контрфорсы. Здесь росли искривленные шишковатые деревья, истерзанные свирепыми ветрами. Я видела, как на горизонте взметнулся к небу столб песка и превратился в красное облако. Немного западнее мы наткнулись на древние пустынные пальмы, которые здесь называют «черными парнями», так как издали они напоминают аборигенов с пучками травы в волосах. Шершавые черные стволы-обрубки с метелками зеленых иголок походили на пришельцев из иного мира, заблудившихся на позабытой всеми планете. И я не могла отделаться от мысли, что нахожусь в заколдованном царстве. Какое-то странное ощущение переполняло мою душу, поднимало над землей как бумажного змея. Я оказалась целиком во власти совершенно незнакомого чувства — радости.
В эти дни как бы отстоялось и стало осязаемым все, что было самого хорошего в моем путешествии. Оно оказалось очень близким к идеалу, как бывает только в мечтах. Я поняла, что многому научилась. Я открыла в себе способности и силы, о существовании которых даже не подозревала в далекие призрачные времена до путешествия. Я воскресила многих людей из своего прошлого и уладила свои внутренние распри с ними. Постигла, что такое любовь. Постигла, что любить-значит желать всего самого лучшего тому, кого любишь, даже если это лучшее исключает тебя самого. Раньше я хотела обладать человеком, не любя его, теперь я научилась любить и желать добра, не посягая на тех, кого люблю. Я поняла, что такое свобода и что значит чувствовать себя в безопасности. Поняла, почему нужно расстаться со множеством привычек. Поняла, что свобода — это постоянная, неотступная борьба со своими слабостями. Постоянство и неотступность требуют такого заряда душевной энергии, каким большинство из нас не обладает. Поэтому мы снова и снова оказываемся в тиская сложившихся стереотипов, в тисках привычек. Привычки создают ощущение безопасности, потому что в коконе привычек легче сохранить себя, правда, в ущерб свободе, Чтобы сломать стереотип и устоять перед соблазном безопасности, нужно решиться на отчаянную схватку с жизнью, но это одна из немногих схваток, в которые стоит ввязываться. Чувствовать себя свободной — значит постоянно открывать что-то новое и постоянно проверять, на что ты способна, это значит рисковать. То есть подвергаться опасности. Страх обычно служит камнем преткновения, но я научилась не только подавлять его, но и использовать в своих целях, а главное, научилась смеяться. Я чувствовала себя всесильной и всевластной, причем добилась этого сама, и потому считала, что могу теперь сидеть сложа руки, так как пустыня ничему больше не может меня научить. Мне! только хотелось сохранить все это в своей памяти. Запомнить эти места и то, что они для меня значили, и как я сюда добралась. Запечатлеть все это в своем мозгу навсегда, навеки.
До путешествия, побарахтавшись в потоке тоски и отчаяния, я каждый раз оказывалась на знакомой отмели, точно меня всегда несло по одному и тому же руслу. На отмели стоял столб с надписью: «Здесь!» — здесь преграда, вот она, пробейся сквозь нее, перепрыгни, сокруши, если хочешь узнать что-то новое. Будто мое истинное «я» постоянно влекло меня к этому месту и, пользуясь каждым удобным случаем, указывало на этот столб. Потому что на нем была кнопка, и нужно было только набраться храбрости и нажать ее. Только вспомнить про нее. Но мы ведь вечно все забываем. Или ленимся шевельнуть пальцем. Или боимся. Или не торопимся, потому что впереди еще столько времени. Так забудем же о препятствиях и останемся в наших комфортабельных жилищах (это ли не здравомыслие?), где можно ни о чем не беспокоиться. Где жить — значит идти мимо жизни и где в полудреме мы благополучно доживаем до старости.
И я подумала, что сумела нажать кнопку. Поверила, что овладела некой магической силой, не имевшей ничего общего со случайным совпадением, решила, что подчинила своей воле непостижимый и неотвратимый ход событий, именуемых судьбой, и что больше мне не нужны никто и ничто. В ту же ночь я получила самый тяжкий и жестокий урок за всю свою жизнь. Я поняла, что смерть настигает внезапно и бесповоротно и поражает как молния. Она дождалась, пока я растаяла от самодовольства, и опустила косу. Поздно вечером Дигжити съела приманку со стрихнином.
У меня осталось мало собачьего корма, а я пребывала в таком приподнятом состоянии духа и так обленилась, что не удосужилась взять ружье и добыть для Дигжити мясо. Я просто урезала ее рацион. Ночью она тихонько прокралась ко мне в спальный мешок.
— Что случилось, Диг, где ты пропадала, негодница? Дигжити старательно облизала мое лицо, заползла под простыни и, как обычно, свернулась калачиком у меня на животе. Я прижала ее к себе. Вдруг она снова выскользнула, ее рвало. Я похолодела. «Господи, только не это, только не это, пожалуйста, только не это!» Дигжити вернулась и опять облизала мне лицо.
— Все пройдет, Диг, ты просто немножко нездорова. Успокойся, малышка, иди сюда, прижмись ко мне, я тебя согрею, а утром все пройдет.
Через минуту Дигжити снова выскочила. «Нет, это неправда. Диг — моя собачка, нет, она не отравилась. Это невозможно». Я встала посмотреть, что она принесла. Помню, что не могла унять дрожь и бессмысленно повторяла:
— Все в порядке, Диг, все в порядке, все в порядке, успокойся, Диг.
Она принесла недоеденный кусок падали, но я не почувствовала дурного запаха и твердила, что Диг не отравилась, не могла отравиться. Я заставляла себя верить тому, что говорила, и знала, что говорю неправду. Мысли метались, я пыталась вспомнить, что надо делать при отравлении стрихнином. Схватить за ноги и крутить над головой, чтобы собаку вырвало, но, даже если сделать это немедленно, шансов на спасение практически нет.
— Ну и пусть, я все равно не буду этого делать, потому что ты не отравилась, не отравилась. Ты моя Диг, моя собака, моя собака не может отравиться.
Дигжити ходила кругами, мучительно рыгала и время от времени возвращалась ко мне, ища утешения. Она знала. Вдруг она отбежала к черным кустам акации и обернулась. Она лаяла и выла, я поняла, что у нее начались галлюцинации и она умирает. Два ее остекленевших глаза выжгли у меня в памяти нетускнеющее клеймо. Дигжити подбежала, уткнулась головой мне в колени. Я подняла ее и закружила над головой. Круг, еще круг, еще. Она вырывалась изо всех сил. Я делала вид, что играю с ней. Как только я ее отпустила, она как безумная с лаем ринулась через кусты. Я бросилась за ружьем, зарядила его и вернулась к кустам. Дигжити лежала на боку и билась в конвульсиях. Я выстрелила ей в голову. И застыла на коленях, потом кое-как добралась до мешка и залезла внутрь. Тело сводили судороги. Меня рвало. Подушка и одеяло намокли от пота. Мне казалось, что я тоже умираю. Я подумала, что мне в рот попал стрихнин, когда Дигжити лизала мое лицо. «Так, наверное, чувствуют себя перед смертью. Значит, я умираю? Да нет же, это просто шок, прекрати, надо заснуть». Никогда прежде и никогда потом мне не удавалось сделать то, что я сделала в ту ночь. Выключила сознание, будто рубильник, и приказала себе немедленно погрузиться в небытие.
Я проснулась задолго до зари. болезненно серый предутренний свет помог мне найти все, что нужно. Я привела верблюдов и напоила их. Запаковала вещи, погрузила и заставила себя выпить немного воды. Я ничего не чувствовала. Как-то внезапно подошло время расставаться с этим местом, и я вдруг растерялась. Мне нестерпимо хотелось похоронить Дигжити. Но я убедила себя, что это нелепо. Естественнее и правильнее, чтобы тело собаки разлагалось не в земле, а на земле. И все-таки потребность совершить обряд, убедиться в достоверности, в непоправимости того, что случилось, была сильнее меня. Я подошла к Дигжити и долго смотрела на нее не только глазами — всем своим существом, всей душой. Я не похоронила Дигжити. Но я сказала «прощай» собаке, которую безоглядно любила. Я снова и снова говорила «прощай!» и «спасибо!», потом заплакала и бросила на ее тело горсть опавших листьев. А потом ушла навстречу утру, я ничего не чувствовала. Мое тело онемело, голова и душа опустели. Я знала только одно: надо идти.