Я работала от зари до зари, а частенько и дольше, семь дней в неделю. Иногда Курт объявлял выходной, иногда на один день закрывал туристскую станцию из-за дождя, но и тогда что-то надо было починить или убрать. Я начала понимать, что Курт относится ко мне, как к верблюду, которого взялся приручить. Он, например, не разрешал мне носить туфли, и я очень мучилась, пока кожа у меня на ногах не огрубела настолько, что я безбоязненно наступала на колючки, похожие на шелуху мускатного ореха размером в полдюйма. Но бывали ночи, когда я не могла сомкнуть глаз, потому что распухшие, исколотые, гноящиеся ноги отчаянно болели. Мои возражения Курт воспринимал как нарушение установленного порядка, да и гордость мешала мне жаловаться слишком часто. Я сама заточила себя в темницу и была вынуждена терпеть все измывательства своего тюремщика. Когда мои ноги наконец почернели, огрубели, растрескались и покрылись мозолями, Курт разрешил мне надеть сандалии. Он еще почему-то любил смотреть мне в рот во время еды.
— Ешь, девушка, ешь, — приговаривал Курт, глядя, как я поглощаю невероятное количество пищи. — Тебе надо много сил.
Еще бы! Курт, точно ястреб, не спускал с меня глаз и сурово карал за малейшую провинность, но кормил и похлопывал по плечу, если бывал мной доволен. Он лепил из меня, будто из пластилина, послушного раба, не способного поднять руку, огрызнуться или плюнуть на хозяина.
С Глэдди я искренне подружилась, нас сближал общий враг и симпатия к тем, кто жил вдоль высохшего русла реки. Без Глэдди я просто не смогла бы столько времени продержаться у Курта. Глэдди работала в городе прежде всего потому, что ей не хотелось целый день находиться рядом с мужем, а кроме того, Курт постоянно ворчал и жаловался, что им не хватает денег. Туристская станция отнюдь не процветала, хотя могла бы процветать, и связано это было с двумя обстоятельствами: с давней враждой между Куртом и Фуллартоном, подкупавшим, как утверждал Курт, водителей туристских автобусов, чтобы они привозили туристов к нему, а не к Курту, и с заморской манерой Курта грубо и презрительно разговаривать с теми, кто к нему все-таки приезжал.
— Эй ты, идиот несчастный, что торчишь у этот забор? Турист проклятый, ты, может быть, черт побери, не знаешь, как читать? Мы сегодня не есть открыты. Ты думаешь, черт побери, у нас тут нет выходной день или что?
Курт не вызывал у меня симпатии, но эта его черта мне нравилась. Не считая общего дела — верблюдов, я была с ним заодно, только когда он поносил отвратительное племя туристов, которых называл террористами. Но если Курт бывал не в духе, он переносил свое раздражение на всех и вся, включая хлеб с маслом. Что было единственным признаком цельности его натуры. За месяцы совместной жизни наши отношения переросли почти в дружбу, и произошло это, видимо, потому, что я, как и большинство недальновидных людей среднего класса, ошибочно полагала, что стоит только до конца понять душу другого человека, как тут же обнаружится, какой он славный, но Курт в конце концов выбил эту дурь у меня из головы. К душе Курта лучше было не прикасаться. Однако в ту пору, повинуясь законам своего собственного развития, я была одержима желанием понять этого человека, глубоко чуждого людям моего круга, пока не убедилась, что всепонимание и всепрощение плохи тем, что не оставляют места для ненависти.
Сейчас, когда я сравнительно спокойно вспоминаю об этом времени, мне грустно, что Курт превратил свою жизнь в ад, потому что мне он подарил чудесные часы: длинные мирные прогулки среди дикой природы, уроки езды на верблюдах вниз по высохшему руслу реки. Я сидела без седла, земля мчалась мне навстречу и расстилалась под тяжело ступавшими ногами верблюда. Я не знаю, какими словами рассказать об этой радости. Обычно я взбиралась на спину молодого верблюда Дуки. Он был моим любимцем и любимцем Курта тоже, как я подозревала. Когда приручаешь верблюда, начинаешь чувствовать к нему особую привязанность, потому что, пока испуганный, неуправляемый зверь — тысяча фунтов волнений и неприятностей — постепенно превращается в животное, исполненное совершенства, ты живешь в постоянном страхе, в постоянном напряжении и трудишься, трудишься и трудишься. Мои чувства были особенно обострены, так как я тоже проходила курс приручения — мы с Дуки были в одной упряжке, мы оба подвергались тяжким испытаниям.
В обращении с животными Курт страдал одним недостатком: когда он выходил из себя, его жестокость не знала границ. Хорошо известно, что верблюдам нужна твердая рука, что за каждым проступком должен следовать суровый выговор и несколько звонких затрещин, но Курт почти всегда перегибал палку. Особенно жестоко карал он молодых верблюдов. Вскоре после переезда к Курту я впервые была свидетельницей его зверства. Дуки попытался ударить Курта ногой, в ответ Курт пятнадцать минут бил его цепью, по-моему явно стараясь сломать Дуки ногу. Я ушла в дом к Глэдди и не могла произнести ни слова. Два дня я не разговаривала с Куртом, не потому, что хотела его наказать, — я смотреть на него не могла, не то что разговаривать. В первый и единственный раз за все время, что мы провели вместе, Курт пожалел о содеянном. Он испугался, что опять меня потеряет. Тем не менее приступы безудержной злобы повторялись снова и снова, и все мы, включая верблюдов, понимали, что они неизбежны, что их нужно просто претерпеть, как и многое другое.
В первые месяцы меня часто охватывало такое отчаяние, что я готова была уложить вещи, признать свое поражение и вернуться домой. Но Курт сделал необычайно ловкий ход и полностью отрезал мне путь к отступлению. Он предложил мне свободный день, и я приняла это вознаграждение с благодарностью, хотя и заподозрила недоброе. Я не сомневалась, что такой подарок сделан неспроста. Курт сказал несколько лестных слов о моей работе и объявил, что хочет изменить условия нашего соглашения. Я должна отработать у него восемь месяцев, потом два-три месяца он будет помогать мне изготовлять седла и упряжь и готовиться к путешествию, а потом позволит взять даром любых трех своих верблюдов с обещанием вернуть их после окончания путешествия. Это звучало настолько заманчиво, что я не поверила ни единому слову. Я прекрасно понимала, что он лжет, но пренебрегла голосом разума, потому что вера была мне нужнее разума. Я посмотрела Курту в глаза, где ярким пламенем горела алчность, и приняла предложение. Мы заключили джентльменское соглашение. Курт не хотел подписывать никаких бумаг, он заявил, что это не в его правилах, хотя все хорошо знали, и я лучше всех, что Курт отнюдь не джентльмен. Он застал меня врасплох, но у меня была одна-единственная возможность вдохнуть жизнь в свою мечту: остаться у Курта.
Я часто говорила Курту, что люблю ворон, в них, по-моему, удивительно сочетаются беспредельное своеволие и изощренное умение приспосабливаться. Мне очень хотелось иметь ворону. Это желание не так эгоистично, как кажется. Если соблюдать осторожность, птенца можно выкрасть из гнезда, не обеспокоив его братьев и сестер и не причинив горя родителям. Вороненка приучают подлетать и подходить за кормом, и скоро он настолько привязывается к хозяину, что не нужно ни сажать его в клетку, ни подрезать ему крылья. Птица проводит с человеком безоблачное детство, а повзрослев, приглашает домой своих диких подружек, угощает их чаем, устраивает для них вечеринки и в конце концов оставляет хозяина ради вольной жизни среди сородичей. Дружба эта хороша тем, что, когда она обрывается, никто не в обиде. Курт, не колеблясь, сказал, что достанет мне птенца, будто всю жизнь только и делал, что охотился на ворон. Для начала мы решили понаблюдать за птицами, гнездившимися по соседству с высохшим руслом. В эвкалиптовой рощице, футах в сорока вверх по реке, вороны выкармливали несколько выводков вечно голодных, пронзительно орущих птенцов. Однажды в жаркий полдень, когда все живые существа дремали или спали, серый журавль, сморенный духотой, прикорнул на дереве напротив вороньего гнезда. Одна из ворон, о чем-то негромко болтавшая сама с собой, видимо, соскучилась, она взлетела и опустилась на ветку чуть ниже ничего не подозревавшей птицы. Потом перескочила на ту ветку, где сидел журавль, и с невинным видом начала тихонько, бочком подбираться к непрошеному гостю. Оказавшись рядом с заснувшим журавлем, ворона пронзительно каркнула и захлопала крыльями. Журавль встопорщил перья и взмыл в воздух футов на шесть — бедняга не сразу понял, как зло над ним подшутили, и с трудом пришел в себя. Мы чуть не лопнули от смеха и, когда наконец успокоились, решили начать с гнезда этой вороны.