Некоторые благоразумные оттоманские министры старалися всегда отвадить своего Государя от войны, сохраняя мир и тишину с соседственными державами, что почитали нужным в рассуждении расстроенных внутренних обстоятельств; но султан Мустафа, не внимая нимало миролюбивым их советам, нашел наконец желанный им случай вступить с Россиею в войну, думавши воспользоваться происшедшими в Польше замешательствами, из которых турки и прежде сего неоднократно находили способ заимствовать для себя выгоды так, как и из венгерских междуусобий[6].
И так султан под предлогом, будто бы хотел защищать польскую вольность, а в самом деле намерен будучи завладеть некоторою частью Польши, вздумал разорвать с Россиею мир и вступить с нею в войну, что обнаружил он скоро, начав удалять от управления государственных дел всех, которые с намерениями его были несогласны, и возводя на места их таких, кои имели одинакие с ним мысли и склонности. Верховного визиря Муссун-оглу низложил и сослал в заключение за то, что неоднократно советовал не нарушать с Россиею мира и всячески противился разрыву союза с оною; на место же его произвел визирем Хабзу-пашу, который был весьма пристрастен к войне и вообще ненавидел христиан. Сей визирь старался повиноваться воле его слепо, и едва только вступил в новую свою должность как и начал делать военные приготовления и вскоре рассеял в столице слух, что будет с Россиею война в самом непродолжительном времени.
1768 года, сентября 25 дня, позван был российский резидент г. Обресков к визирю Хабзе-паше, который объявил чрез него России войну обыкновенным образом, повелев как его, г. Обрескова, так и всех находившихся с ним секретарей и переводчиков отвезти в Семибашенную крепость, где они немедленно и заключены в ужасной темнице, в которую сажают только за самые важные государственные преступления и откуда редко кто жив выходит.[7] На другой день были они извлечены из сея темницы и назначено им обиталище в двух близ оной лежащих преисподных каморах, которые освещались только одним окном, сделанным в самом верху.
В то время находился я в деревне Буюкдере, лежащей у Восфорского пролива расстоянием от Царь-града верстах в пятнадцати, где того же числа получил известие, что объявлена России война и что резидент со всею своею свитою посажен в Едикуль. Сия неприятная весть получена мною в самое то время, когда я случился быть в одном обществе с послами: аглинским, венецианским, шведским и прусским, которые летом обыкновенно в оной деревне живали.
Толь поспешное объявление войны удивило как меня, так и всех министров не столько, как то, что почти весь турецкий народ принял оное с чрезвычайною радостию и удовольствием, лаская себя надеждою, что Россия будет непременно покорена их власти, по примеру тех держав, на развалинах коих они основали величество свое[8]. В Царь-граде и во всех оного окрестностях буйная чернь, быв в исступлении от безмерной о том радости, производила грабежи и насилия не токмо противу христиан, но и весьма многих магометан, что принудило всех почти чужестранных министров расстаться с сельским воздухом и переехать в Перу[9]. Я также спешил туда, сколько можно было, для надлежащего распоряжения касательно наших купцов, и, дав им все нужные наставления, как в рассуждении их самих, так и принадлежащих им товаров, пере ехал тогда же в Перу и на другой день пошел к французскому послу Верженю, которого просил о убеждении Порты к освобождению из Едикуля нашего резидента; однако ж он признался чистосердечно, что не имеет ни малейшей надежды получить какой-либо успех в своем предстательстве. С таковою же просьбою относился я и к римско-императорскому интернунцию[10], но получил и от него не лучший отзыв, сколь ни велика была его ревность удовлетворить в сем случае российскому и своему двору[11].
После того зашел я еще к аглинскому посланнику, а от него к прусскому, у которого не пробыл получаса, как пришел туда один турок с объявлением, что прислан от верховного визиря чегодарь[12] для взятья меня под стражу и что дом мой уже окружен великим множеством янычар.
Опасаясь впасть в руки необузданной толпы сих стражей и жестокой черни, решился явиться сам к Порте, несмотря на разные против сего от приятелей моих возражения и совет, чтоб уехать из Царь-града тайно на каком-нибудь европейском судне. Итак, пошел от прусского посланника уже не в свой дом, но окольною дорогою прямо к пристани, называемой Касым-паша-Скелеси[13], куда идучи встречал многих вооруженных турок, которые спрашивали меня: какой я нации человек. Я отвечал, что добрый венедиг, т. е. рагузец[14], которых они почитают друзьями своими за то, что усердно им платят дань; другим же попадавшимся мне сказывался англичанином; но, несмотря на все то, принужден всегда был давать бакчиш[15][16]. Пришедши к пристани, взял там двувесельную лодку и поехал к драгоману (переводчику Порты), который произведен был в сей чин дни за два. Дом его стоял на самом берегу залива[17] отделяющего от Константинополя Перу и Галату. Он был тогда у визиря, и я принужден был тщетно дожидаться его около двух часов. Сидя у него один, представлял себе в мысли разные бедствия, которые в тогдашних обстоятельствах легко со мною случиться могли. Опасался я, чтобы не обременили меня оковами и не заточили туда, где множество несчастных помирает как от нужды, так и от поветрия. Боялся также и скоропостижной смерти, поелику Порта уведомлена уже была о том, что я отправил в Россию двух курьеров, из коих один снабжен пашпортом от аглинского посланника, а другой от прусского, и мне не безызвестно было, что у турков во время войны запрещается под смертною казнию не только посылать оных, но и писать письма к кому бы то ни было, и запрещение сие толь строго наблюдается, что и самомалейшее отступление от него сопровождается обыкновенно неизбежною пагубою[18]. И как не мог упустить, чтобы не дать знать благовременно своему двору о объявлении войны, дабы чрез то предупредить нечаянные набеги, то непременно бы заплатил за то жизанию, если бы не пришло мне на мысль испытать вышеозначенное крайнее средство для умягчения хотя несколько жестокости Порты и избавления себя от явной погибели, в чем и небезуспешно остался. Я, не могши дождаться драгомана, вознамерился ехать прямо в Едикуль[19], дабы искать спасения в том самом месте, которого во всякое другое время и одно имя поражало меня страхом и ужасом[20]. Расстояние оного от дому драгомана было морем около двух часов езды на гребли, и надлежало объехать кругом весь почти Царь-град. На то время случилась в заливе ужасная буря, и ехать было толь опасно, что встречавшиеся на больших судах кричали гребцам моим: не с ума ли они сошли, что в такую жестокую погоду на лодке плывут, или хотят нарочно утопить гяура, т. е. неверного. Я чувствовал тогда себя в крайней опасности: однако ж будучи угрожаем не меньшею того бедою, принужден был продолжать путь к Едикулю, прося только гребцов, чтоб они судно держали далее от берега, где пенящиеся валы с великим шумом раздроблялись и чрез сильное отражение от камней могли легко затопить нас, поелику и без того непрестанно плескалась вода в лодку. Наконец достиг я одной пристани неподалеку от Едикуля и, вышед на берег, прибрел к большим воротам сея крепости, в которую вход не менее Ахеронтовой[21] крепости ужасным быть казался. Там, коль скоро увидели меня стражи[22], тотчас со всех сторон окружили и спрашивали свирепым образом: кто я таков и зачем к ним пришел. Когда же я им объявил, что имею дело до их коменданта, тогда они стали говорить со мною несколько тише и один из них пошел доложить обо мне коменданту.
6
Далее в рукописи: « […] История Текелия и ... князей трансильванских ясным в том служит доказательством. Так же неоспоримо и то, что турецкая империя более сею своею коварною политикою, нежели прямою храбростию, взошла на оную высочайшую степень могущества, на которой мы ее еще и доныне видим. Однако ж искусными политиками довольно запримечено, что уже с нескольких лет как сия ужасная громада упадать стала или так, как старый, подряхлевший исполин книзу гнуться и нестройную свою сутулину всем оказывать начал. В настоящую же с Россиею войну и гораздо нос свой в землю потупил».
7
В рукописи: «... в которой башне все они целую ночь препроводили в крайнем жизни их страхе и опасности, да и не без причин, ведая сколь скоро и легко в турецком тиранском правлении человеческие головы с плеч летают».
8
В рукописи: «... и тотчас все военные люди начали на войну готовиться — покупать ружья, сабли, кинжалы и другие тому подобные воинские снаряды, а многие уже наперед начали себе безумно льстить, что они всю Россию покорят или всех россиян прогонят, по их невежественному мнению, даже до самых темнейших стран полунощных, где и света дневного никогда не бывает, и там их навсегда заключат так, как по баснословным повествованиям Александр Македонский заключил между Кавказских гор Гогов и Магогов, где они и ныне, по мнению турецких мудрецов, лижут стену, которую как скоро насквозь пролижут, тогда и кончина будет всего мира, загнавши же таким образом россиян в темные страны, сами возвратятся в их домы с великою добычею и немалым числом пленников как мужеского, так и женского пола, некоторые же из турок, с безмерным презрением о могуществе России говоря, называли ее: О бедная, бедная Россия, теперь ты совсем погибла, так что ничто тебе и пособить не может, ниже спасти от острой нашей сабли».
9
Сим именем называется одно из лежащих на европейском берегу Константинополя предместий, в которых обыкновенно живут европейские послы и посланники
10
Интернунций — посланник Священной Римской империи. В рукописи: «...напоминая ему, что он и сам, будучи министром пограничной державы, почему то же самое и с ним случиться может и для того он более интересован, нежели те прочие, в освобождении российского министра».
11
Согласно рукописи, ответ австрийского посла был следующим: «... Нынешний султан человек жестокосердый и несговорчивый о когда что сделает, то бывает без поправления, или на кого осердится уже нет тому прощения, к чему явным доказательством служит может пример бедного французского переводчика Раболия, за которого сколько ни старался как сам французский посол именем двора своего, так-де и я, хотя и стороною, а притом и некоторые другие иностранных дворов министры по персональной своей ко оному Раболию дружбе и к бедной его фамилии о свободе его старание прилагали, но никак в том преуспеть не могли, который, как-де Вам известно, и умер, будучи на каторжном дворе, имея на ногах и на руках своих претяжкие железы, почему и к освобождению из Едикуля г. резидента весьма худая есть надежда».
12
Чегодарь — чокадар (чухадар), придворный слуга с обязанностями курьера. В рукописи: «...один турок и российский турецкого языка ученик... Между тем сказано мне было, что сами Галатский и Перский воеводы пришли ко мне в дом, чтобы взять меня под арест».
14
Венедиг — венецианец, Рагуза — г. Дубровник, Дубровницкая республика, находившаяся в зависимости от Османской империи.
15
Слово сие значит: на питье, и употребляется толь же часто, как у нас простолюдинами: на водку, на калачи и т. п.
16
В рукописи: «... но турки на то мне ответствовали: какой бы ты нации ни был, давай нам бакчиш (слово ”бакчиш” значит ”на пропой деньги”)».
18
В рукописи: «... за что в прошлую у турок с цесарцами войну хотели было отсечь голову немецкому переводчику Селесковичу, но из особливой тогдашнего визиря к нему милости надели ему только на ноги и на руки железа весом пуд в десять или более и содержали его на каторжном дворе во все время продолжения тогдашней войны, где он и моровую язву получил и едва не умер».
19
Едикуль называется Семибашениая, как выше упомянуто, крепость: она построена еще при греческих императорах для делания в оной монеты и для хранения царских сокровищ. Доселе находятся там во многих возвышенных местах вырезанные на камнях кресты и гербы греческих императоров. Крепость сия имеет вид продолговатого четвероугольника, окружена высокою каменною стеною с зубцами, наподобие некоторых старинных наших монастырей. Ныне в ней в одном месте хранится порох, а прочие все места заняты разными нещастнымм узниками
20
В рукописи: «... Сей мой (не всегда удобоподражаемый) поступок умягчил их суровость и который как они, так и все находящиеся в Константинополе иностранные министры довольно похвалили, но я внутренно только один знаю, коликого страха и опасности мне стоило сию от них похвалу заслужить».
22
В рукописи: «... как... церберы, на коих они весьма много и модили, хотя не видом, но их злобою и варварством».