Услыша таковой отказ и поговоря еще и с г. резидентом и с прочими об общем нашем горестном состоянии, простился я со всеми ими, думая, что, может быть, свидание сие было последнее, и, поблагодаря коменданта за его снисхождение, поехал обратно к переводчику Порты, куда, едучи также морем, не менее прежнего подвержен был разным опасностям и, едва жив до двора его доехав, принужден был еще его дожидаться до самого вечера, покуда он возвратился. Потом вдруг пришли сказать, что драгоман приехал, и меня позвали к нему в столовую, где было уже собрано для него ужинать, что происходило около семи часов вечера. Увидя его, объявил я ему о причине моего к нему прибытия и что, будучи в таких обстоятельствах, в коих одни народные права не довольны предохранить меня от разных обид со стороны черни, за нужно посчел прибегнуть под тень блистательной Порты. Слова сии ему показались, и он обещал пересказать их визирю, уверяя меня, что таковой мой поступок весьма приятен будет как ему, так и всему дивану. Он пригласил меня вместе с собою ужинать, и по кратком при том разговоре о польских делах и о причине настоящей войны мы с ним расстались: он пошел спать в свом покои, а мне была изготовлена постеля в особливой камере, где я всю ночь уснуть не мог в нетерпеливом ожидании дня, в который я готовился идти к визирю на страшное судилище.
Могу сказать, что во всю свою жизнь не чувствовал я ничего для себя более неснойснейшим, как препровождение одной сей ночи в доме переводчика Порты, а особливо когда приметил, что двое из его людей, сидя в другой каморе, стерегли меня и, чтоб я не догадался, упражнялись притворно в починовании горностаевой шубы, а в самом же деле над оною только дремали, не имея в своих руках ни игол, ни ниток.
На другой же день, т. е. в среду октября 1-го числа, драгоман поехал к Порте поутру весьма рано, и я вторично просил его объявить визирю, каким образом явился я у него для препоручения себя в покровительство блистательной Порты, и притом сказать, что я, будучи крайне нездоров, желал бы послан быть прямо в Едикуль, не быв представлен дивану, если во мне нет никакой особливой надобности. Он обещал исполнить сие охотно и советовал, что ежели визирь потребует меня к себе, в таком случае отнюдь бы ничем не отговариваться, дабы таковое ослушание не навело на меня паче чаяния великого гнева. Итак, оставшись в доме драгомана, ожидал решительной своей судьбины, т. е. одной из трех: или пошлют меня в Едикуль, или на каторжный двор, или же, призван в диван, велят обезглавить, что легко могло исполниться при таком султане и визире, которые человеколюбия и в добродетель почти не поставляли. Тогда грусть одолела меня толико, что я почитал товарищей своих стократ счастливейшими себя, потому что они уже были известны о участи своей, а я нет; но в десятом часу прислан был от Порты чауш[27], а с ним от драгомана капы-углан[28], который чауш, пришел в дом, прочел при собрании людей присланный с ним от Порты указ. Человек мой, слыша упомянутое в оном имя мое, пришел мне сказать на ухо, что приехал некто от Порты и читал указ, в котором о моем имени упоминается, и что все люди драгоманова дома по выслушании оного тотчас разошлися с так печальным видом, что у некоторых приметил он и слезы на глазах, почему де должно думать, что в том указе нечто неприятное для нас находится. По таковым его словам я и сам тогда ничего иного представить себе не мог. Одно только оставалось для меня утешение, что я хотя и умру, однако ж с честию и притом за свое отечество, а если жив останусь, то, конечно, Матерним милосердием Августейшей Монархини оставлен не буду[29].
27
Чауш такой чин, которого Порта в разные посылки употребляет; оных чаушев числом около 300 человек
29
В чем и действительно не обманулся и получил от щедрые ЕЯ ВЕЛИЧЕСТВА десницы гораздо большую милость и награждение, нежели ожидать мог