Внезапно стемнело, и сразу стало холодно. Меня трясло, потому что я прибыл прямо из тропиков и был только в рубашке. Сторож принес дров, хвороста, сухой травы и на листе железа развел костер. Дал мне свою шинель, а сам закрылся высоко, до самых глаз, темной верблюжьей кошмой. Мы сидели молча друг против друга, вокруг ничего не происходило, где-то далеко стрекотали сверчки, а потом еще дальше заворчал автомобильный мотор.
Утром приехали полицейские и привезли с собой пожилого мужчину, торговца, который в Кабуле покупал хлопок для лодзинских фабрик. Господин Беляс пообещал заняться визой, он находился здесь уже какое-то время и имел связи. Действительно, он не только устроил визу, но и принял меня на своей вилле, довольный, что будет не один.
Кабул — это пыль и пыль. Долину, в которой находится город, пронизывают ветры, несущие с собой из соседних пустынь облака песка, все покрывает и везде проникает светло-коричнево-сероватая завеса, опадающая только в те часы, когда стихают ветры и воздух становится прозрачным, кристально-чистым.
Каждый вечер улицы выглядели так, как будто на них совершается спонтанная, импровизированная мистерия. Царящую здесь тьму прорезают только языки пламени в жаровнях, горящих на уличных лотках, лампочки и лучины бросают мерцающий отблеск на примитивный и бедный товар, разложенный продавцами прямо на земле, на обочинах, на порогах домов. Между рядами огоньков безмолвно проходят закутанные люди, гонимые холодным ветром.
Когда самолет из Москвы стал снижаться над Варшавой, мой сосед дрогнул, вцепился в поручни кресла и закрыл глаза. Его покрытое глубокими морщинами худое лицо было серым. Немодный, дешевый костюм свободно висел на истощенном, костистом теле. Я краешком глаза поглядывал на него. Заметил, как по его щекам текут слезы. И вдруг услышал сдавленное, но ясно различимое рыдание.
— Простите, — обратился он ко мне. — Простите. Но я не верил, что вернусь.
Был декабрь 1956 года. Люди возвращались из ГУЛАГа.
Раби поет Упанишады
Индия стала первой моей встречей с иным, открытием нового мира. Эта неожиданная, пленительная встреча оказалась также и серьезным уроком смирения. Да, мир учит смирению. Потому что я вернулся из поездки пристыженный своим незнанием, неначитанностью, невежеством. Я убедился, что иная культура просто так не откроет нам своих тайн и что к встрече с ней надо долго и основательно готовиться.
Из этого урока следовал вывод, что над собой надо постоянно работать, и первой реакцией было желание бежать на родину, вернуться в знакомые, привычные места, к родному языку, к миру знаков и символов, понятных сразу, без предварительного изучения. Я попытался забыть об Индии, потому что она стала моим поражением: ее огромность и разнообразие, нищета и богатство, загадочность и непонятность ошеломили меня, распластали и одолели. Я снова охотно ездил по родной стране, чтобы писать о ее людях, разговаривать с ними, слушать, что они говорят. Мы понимали друг друга с полуслова, нас объединяла общность жизненного опыта.
Но Индию я, конечно, не забыл. Чем сильнее трещал мороз, тем приятнее было вспоминать жаркую Кералу, чем быстрее наступали сумерки, тем ярче вспыхивала в памяти картинка лучезарных восходов солнца в Кашмире. Мир уже не казался однообразно морозным и снежным, он раздвоился: он был и морозным и жарким, и белоснежным и зеленым, усыпанным цветами.
Если мне удавалось выкроить немного свободного времени (потому что работы в редакции было невпроворот) и денег (случай, к сожалению, тоже редкий), я искал книги об Индии. Но в походах по книжным магазинам и к букинистам я чаще всего терпел фиаско. В книжных магазинах не было ничего. Раз повезло: наткнулся у букиниста на изданные в 1914 году «Очерки индийской философии» Пауля Дойссена. Профессор Дойссен — как я прочел, великий немецкий индолог и друг Ницше — таким образом объясняет сущность философии индусов: «Мир — это майя, иллюзия. Всё иллюзия за одним исключением, за исключением моего собственного я, моего атмана… Живя, человек ощущает себя всем, а потому не может жаждать ничего, ибо у него есть все, что только можно иметь, а поскольку он ощущает себя всем, он не будет вредить никому и ничему, потому что никто не вредит самому себе».