А мрачный, маниакально подозрительный Камбис? Сколько же эта фигура вызывает ассоциаций, аналогий, параллелей! Камбис был царем большой тогдашней империи — Персии. Он правил в 529–522 годах до Р.Х.
Для меня совершенно понятно, что был он в высокой степени безумцем… Сперва повелел умертвить своего брата Смердиса… Таков был, как говорят, первый поступок, открывший ряд убийств. Во-вторых, во время поездки в Египет он умертвил сопровождавшую сестру, с которой он сожительствовал, хотя она доводилась ему родной сестрой и по отцу и по матери… Он велел двенадцать самых знатных персов закопать живьем в ямы, несмотря на то что им не было предъявлено никаких существенных обвинений… Он предавался многочисленным подобным безумствам во время своего пребывания в Мемфисе, где он вскрывал захоронения, чтобы посмотреть на останки…
Камбис предпринял поход вглубь Африки без подготовки, внезапно, обуянный бешенством и гневом. Как-то раз он вознегодовал и предпринял поход против эфиопов, но не издал заранее приказа относительно запасов и не задумался о том, что желает отправиться на конец света, а как безумец и лишенный чувств человек отправился на войну… но прежде чем армия прошла пятую часть пути, иссякли все имевшиеся запасы продовольствия, а с нехваткой корма стало не хватать тягловых животных, потому что съели и их. Если бы Камбис, заметив это, изменил свои намерения и приказал возвращаться, то этим решением исправил бы первоначальную ошибку; но он, ни на что не обращая внимания, упорно шел вперед. До тех пор, пока солдаты могли еще что-то из земли выкопать, они жили, питаясь травой, но потом дошли до песчаной пустыни. Там некоторые из них начали делать страшные вещи: жребием выбирали десятого и съедали его. Когда Камбис узнал об этом, то в страхе, как бы они не сожрали друг друга, отменил поход на эфиопов и вернулся.
Как я говорил, «История» Геродота появилась в книжных магазинах в 1955 году. Со смерти Сталина прошло два года. Атмосфера стала легче, люди дышали свободней. Как раз появилась повесть Эренбурга, давшая название новой начинающейся эпохе — «Оттепель». Литература тогда заменяла все. В ней люди черпали жизненные силы, искали директивы, находили откровения.
Я окончил университет и начал работать в газете. Называлась она «Штандар млодых»[1]. Я был начинающим репортером, ездил по присланным в редакцию письмам. Писавшие жаловались на несправедливости и бедность, на то, что государство забрало у них последнюю корову или что в их деревушке до сих пор нет электричества. Цензура ослабла, и можно было написать, например, что в деревне Ходув есть магазин, но всегда пустой, ничего там не купишь. Прогресс состоял в том, что при Сталине нельзя было написать, что какой-то магазин пустой, во всех должно было быть много товаров. Я мотался от деревушки к деревушке, от городишка к городишку на крестьянской телеге или на дребезжащем автобусе; легковые автомобили тогда были редкостью, да что там автомобили — велосипеды, и с теми было трудно.
Мой путь иногда, впрочем, довольно редко, лежал через приграничные деревушки. Потому что по мере приближения к границе земли пустели, и народ встречался все реже. Пустота усугубляла таинственность таких мест. И вот что еще меня поражало: в приграничной полосе царила тишина. Эта таинственность и эта тишина привлекали меня, интриговали. Так и подмывало глянуть, а что там дальше, по другую сторону. Я все думал, что же ощущает человек, когда пересекает границу. Что чувствует? О чем думает? Это, должно быть, момент эмоционального всплеска, возбуждения, напряжения. А с той стороны — так же? Наверняка по-другому. Но что означает это «по-другому»? Как это другое выглядит? На что похоже? А может, оно не похоже ни на что из известного мне и тем самым непостижимо, невообразимо? Но, в сущности, самое большое мое желание, не дававшее мне покоя, мучившее меня и изводившее, было весьма скромным: меня интересовал лишь сам момент, сам акт пересечения границы. Перейти и тут же вернуться — этого мне, думал я, вполне хватило бы, утолило бы мой необъяснимый, острый психологический голод.
Но как это сделать? Из моих школьных и университетских товарищей никто никогда не был за границей. Если у кого-то и были за границей знакомые, то он предпочитал этого не афишировать. Я досадовал на самого себя из-за этой ни на секунду не отпускавшей меня искусительной причуды.
Как-то раз я встретил в коридоре своего главного редактора, статную, видную блондинку с буйными, зачесанными набок волосами. Ее звали Ирена Тарловская. Что-то сказав мне о моих последних текстах, она как бы невзначай спросила о ближайших планах. Я перечислил названия деревень, куда мне предстояло поехать, и дела, которые меня там ждали, а потом набрался смелости и сказал: «Но вообще-то, мне хотелось бы съездить за границу». «За границу? — удивленно и слегка испуганно переспросила она, потому что в те времена ездить за границу было делом необычным. — Куда? Зачем?» — спросила она. «Ну, например, в Чехословакию», — ответил я. Мне совсем было необязательно в Париж или Лондон, нет, такого я не пытался даже вообразить, они меня даже не привлекали, мне хотелось всего лишь где-нибудь пересечь границу, все равно какую, потому что для меня не были важны ни цель, ни линия, ни черта, а важен сам чуть ли не мистический и трансцендентальный акт пересечения границы.
1
«Знамя молодых»