Геродот живет полной жизнью, ему не мешает отсутствие телефона и самолета, он не может даже сожалеть, что у него нет велосипеда. Эти вещи появятся только через тысячи лет, но все равно, он даже не догадывается, что нечто подобное может понадобиться ему, и прекрасно без них обходится. Жизнь мира и его собственная жизнь обладают своей силой, своей неослабевающей и самодостаточной энергией. Он ощущает ее, она окрыляет его. Поэтому он наверняка должен был быть человеком добродушным, общительным, приветливым, ибо только таким люди открывают свои тайны. Перед кем-нибудь замкнутым, мрачным они не откроются, мрачные натуры будят в других желание отстраниться, дистанцироваться, даже порой нагоняют страх. И если бы у него был такой характер, то ничего бы он не сделал, и не было бы у нас его книг.
Я часто об этом думал, ощущая не без удивления и даже беспокойства, что по мере углубления в чтение Геродота во мне набирает силу эмоциональное и ментальное отождествление с тем миром, с теми событиями, о которых повествует наш грек Меня гораздо больше волновало разрушение Афин, чем последний военный переворот в Судане, а потопление персидского флота было чем-то более трагическим, чем очередной военный мятеж в Конго. Теперь переживаемым миром была не только Африка, о которой я обязался писать как корреспондент агентства новостей, но и тот, другой мир, который исчез сотни лет назад и который находился далеко отсюда.
А потому нет ничего странного в том, что, сидя в душную тропическую ночь на веранде гостиницы «Sea View» в Дар-эс-Саламе, я думал о мерзнущих в Фессалии солдатах армии Мардония, которые в морозный вечер — в Европе как раз стояла зима — пытались согреть у костра окоченевшие руки.
Пустыня и море
Оставляю пока греко-персидские войны с бесконечными походами варварских войск и со спорами в стане сварливых греков, кто из них главнее и чье признать руководство, так как в этот момент позвонил алжирский посол Джуди и намекнул, что «стоит встретиться». Оборот «стоит встретиться» обычно содержит некое обещание, упование на приятную возможность, нечто достойное внимательного ознакомления, как будто кто-то говорит: «Приходи, не пожалеешь, у меня для тебя кое-что есть».
У Джуди прекрасная резиденция — прохладная белая вилла в пышном, старомавританском стиле, спланированная так, чтобы всюду была тень, даже там, где по логике должно быть много солнца. Мы сидели в саду, из-за высокой стены доносился шум океана. Было время прилива, и где-то из глубин моря, из-за горизонта подступали высоченные волны, которые разбивались недалеко от нас, потому что вилла стояла прямо над водой, на низком каменистом берегу.
Во время встречи разговор шел обо всем и ни о чем, и только я стал задумываться, зачем Джуди меня пригласил, как он сказал:
— Думаю, тебе стоит поехать в Алжир. Там сейчас может быть интересно. Если хочешь, дам визу.
Он меня крайне удивил. Шел 1965 год, в Алжире ничего особенного не происходило. Вот уже три года, как страна стала независимой, и во главе ее стоял интеллигентный, популярный молодой человек — Ахмед Бен Белла.
Никаких подробностей Джуди не стал сообщать, а поскольку для него, мусульманина, приближалось время вечерней молитвы и он достал четки и стал перебирать их изумрудные бусинки, я счел, что пора домой. Я пребывал в сомнениях. Если обратиться в наши официальные органы за согласием, они станут выпытывать, для чего этот выезд, по какому поводу и т. д. Да я и сам не знал, зачем мне туда ехать. Путешествие по Африке без официального обоснования считалось для польского журналиста страшным должностным нарушением и требовало дополнительных финансовых расходов, а я служил в таком агентстве новостей, где считали каждый грош и по поводу даже самых маленьких трат приходилось долго объясняться.
Но в манере, в которой Джуди сделал мне свое предложение, в интригующем тоне его голоса было нечто столь убедительное и даже повелительное, что я решил рискнуть и поехал. Я летел из Дар-эс-Салама через Банги, Форт-Лами[32] и Агадес; поскольку на этих линиях самолеты маленькие и медленные, а потолок полета — низкий, то весь путь над Сахарой был полон пленительных картин, то многоцветно-веселых, то монотонно-сумрачных: порой среди лунной мертвенности, видимо, для контраста внезапно возникал зеленый и многолюдный оазис.
В самом Алжире аэропорт оказался пуст и закрыт. Наш самолет, поскольку он совершал внутренний рейс, тем не менее приняли. Его сразу окружили солдаты в серо-зеленой форме и проводили нас, нескольких пассажиров, к стеклянному зданию. Контроль был необременительным, а солдаты — разговорчивыми. Сказали, что ночью произошел государственный переворот, в ходе которого «тиран был свергнут», а власть перешла к Генеральному штабу. «Тиран? — хотелось мне спросить, — какой тиран?» Я видел Бен Беллу два года назад в Аддис-Абебе. Он производил впечатление любезного, даже милого человека.